Безвременье
Шрифт:
— Мне надо передать вам письмо. Непременно лично.
Это был тонкий план, созревший в расплюевской голове.
Девушка отперла дверь спальни и протянула руку.
Тогда сотский и урядник кинулись в спальню с такою силой, что сорвали с петель дверь.
Несчастная, на смерть перепуганная, девушка кинулась от них в постель.
Урядник и сотский сволокли её с постели в одной рубашке.
Несчастная сопротивлялась, — они хватали её так, что тело их жертвы было покрыто тёмно-багровыми
— Которые могли произойти от ударом палки или только очень сильных нажимов руки, — говорит протокол медицинского осмотра.
Шатала и Качала, исполняя в точности приказание Расплюева, колотили и ломали в борьбе мебель.
Скрутили, наконец, свою жертву одеялом и торжественно, как трофей, принесли в школьный зал.
Расплюев с понятыми был там.
— Что со мной делают? За что? — рыдала девушка.
Но Расплюев был величествен.
Он не удостаивал даже ответом.
— Одеть её!
Тут уж было ясно, что это, несомненно, «она».
Узнали это, — и отвратительно узнали, — урядник и сотский во время борьбы.
Знали это, — и отвратительно знали, — и все присутствующие, видя девушку в разодранной рубашке.
Но Иван Антонович Расплюев был в восторженном умопомрачении.
— Ничему не верю. Себе не верю. Глазам не верю. Одевать! Волоки к доктору! Пусть смотрит!
Напрасно девушка умоляла:
— Так дайте мне пойти в спальню одеться.
— Нет! При нас одевайтесь! При всех! Все смотреть будем! Не рассуждать! Не я смотрю. Закон смотрит!
Сгорая от стыда, девушка начала одеваться под любопытствующими взглядами понятых, урядников, Расплюева.
— Одета? Шатала, волоки её к доктору!
Шатала силой усадил девушку в экипаж и по селу, на потеху толпы, повёз рыдавшую, растерзанную девушку к доктору.
— Смотреть везут! Смотреть везут!
За Шаталой и ополоумевшей от стыда и ужаса девушкой с победоносным видом «следовал» Иван Антонович Расплюев.
— Потрудитесь сейчас освидетельствовать сие существо неизвестного мне пола. Ибо сомневаюсь!
Доктор наотрез отказался.
— Именем закона!
Расплюев в эту минуту был торжествен и величествен.
— Требую именем закона!
Доктор Салтыков уступил этому величию.
— Хорошо! Освидетельствую пол!
Несчастная сопротивлялась, защищаясь от этого нового поругания,
В борьбе на ней изорвали платье и силой её осмотрели.
— Женского пола! — объявил доктор.
Расплюев извинился перед девушкой.
— Сейчас же извинился! — как свидетельствовал Расплюев перед судом.
Извинился!
Расплюев бывает даже мил!
Несчастная девушка вернулась домой истерзанная, избитая, опозоренная и разорённая ещё, вдобавок.
Раньше у Лавровской было 14 учеников. К «опозоренной» учительше перестали посылать детей. Осталось 4 ученика.
Но и Расплюев был невесел.
Он производил обыск, но уже без увлечения.
Извиняющийся Расплюев был похож на свежевысеченного щенка.
У Расплюева тряслись поджилки.
И Расплюевская мысль родилась в голове:
— Сибирь!
Вы знаете, как Расплюев всегда боялся Сибири. Только Сибири он и боится.
— Сибирь! Конечно, Сибирь!
Когда он очухался после всего происшествия, он схватился за голову:
— Дединьки мои! Что я наделал!.. И тележку уж приготовили, чтоб везти… Сибирь… Сибирь… Батюшки, и прокурора уж вижу! И прокурора!
И поднимается перед ним страшный прокурор и, указуя перстом, говорит:
— Сей Иван, Антонов сын, Расплюев…
И рыдает Иван Антонович.
— Ваше превосходительство… Ваше… за что же? Ей Богу-с… по долгу службы… об отечестве заботился…
И вдруг ему приходит в голову гениально-расплюевская мысль:
— Учительша! А что, если насчёт благонадёжности?
И он уж смелее говорит:
— Отечество спасал! Подозревал, не укрывается ли важный преступник!
И вдруг Иван Антонович снова хватается за голову:
— Батюшки! Мелю-то что, мелю-то! Ну, какой прокурор мне поверит, что я отечество спасал. А основания-то к подозрению какие же были? Нельзя же, скажут, чёрт знает что делать, — а потом всё на спасение отечества сваливать! А синяки? Тоже из усердия к отечеству?
И новая расплюевская клевета просыпается в расплюевской голове, и снова ему кажется:
— Вывернуся!
— Ваше превосходительство! Ваше… револьвер у неё был! Ей Богу, револьвер! Револьвер, который стреляет. Потому единственно и подверг истязанию чрез Качалу и Шаталу, что сам револьвера боялся. Всякая тварь жить хочет. Что ж, мне на револьвер, что ли, лезть!
И снова ужас охватывает подбадрившегося было Расплюева.
— Что мелю! Что мелю! Да мне всякий прокурор скажет: «Да был найден какой-нибудь револьвер?» Никакого револьвера не было! Кто мне поверит? Кто?
И перед глазами у Ивана Антоновича статья 341 уложения о наказаниях:
И заключительные её слова:
— Ссылка в Сибирь…
Прямо огненными буквами.
— Словно «мани, факел, фарес». Бррр! И напишут же люди такую книгу, в которой ничего утешительного нет! Дединьки мои, дединьки!
И вот настал страшный день.
День суда.
И настал самый страшный момент.
Поднялся прокурор.
Съёжился Расплюев:
— Погиб… Солдаты… Тележка…
Но что это?