Безвременье
Шрифт:
Теперь только за гостями следить.
Приходит Иван Иванович, рассаживается и начинает, — ведь в Екатеринославской губернии всегда большое дело до того, что делается в других, «не наших» странах:
— А вот, пишут, что македонские комитеты. По-моему, это здорово! Расшибить бы эту Турцию, чёрт бы её драл!
— Насчёт Турции не знаю как. Может быть, чёрт бы её драл. А может быть, и не чёрт бы её драл, — не спрашивал. Но насчёт македонских комитетов знаю с полной достоверностью, что это вздор!
—
— Думаю так с разрешения г. Родзянко!
— Но позвольте…
— Извините! Никогда не позволю в своём доме думать иначе! Жена, отвори форточку! Тут Иван Иванович не надлежаще надумал! А вас, Иван Иванович, прошу оставить мой дом и быть уверенным, что о вашем образе мыслей сегодня же будет известно г. председателю губернской земской управы!
— Ради Бога!.. Что вы?.. Пощадите! У меня семья, дети!..
— Не могу-с! Г. Родзянко следит за чужим образом мыслей, и мы все обязаны. Иначе, как же ему знать, как кто мыслит!
И в тот же вечер — «доклад».
— Так и так, имею честь донести на зависящие действия и распоряжения, что Иван Иванович, сидя у меня в гостях, позволил себе ненадлежаще мыслить!
— А-а! Хорошо! Благодарю! Благодарю! Ну, а в доме у вас как? Ничего?
— Точно так. Никаких мыслей не замечается.
— Дети?
— Держатся в мыслях установленного образца.
— Жена?
— Тоже установленного образца и на третьем месяце беременности.
— Гм… гм… Однако, я замечаю, что вы держитесь образа мыслей фривольного!
Что остаётся бедному служащему?
Задрожать, побледнеть, залепетать:
— Н… н… не я… Ей Богу, н… н… не я…
— То-то! А то ведь и со службы прогоню!
— Есть воля ваша!
— И жаловаться на меня некому!
— Кому же жаловаться. Вы наш отец, мы ваши дети.
— Папа!
— Дозвольте ручку-с!
Идиллия!
На таких условиях г. Родзянко обещает России спокойствие Екатеринославской губернии, в обмен на независимость.
Послушайте, однако, г. Родзянко, произносящий тронные речи при вступлении на председательский стул и печатающий их в «Южном Крае».
Вас ведь не выбирали ни в духовники, ни в гувернёры, ни в соглядатаи, ни в короли.
Вас, просто-напросто, — да и то по ошибке, — избрали в председатели губернской земской управы.
Вы бы и реформировали дороги и мосты, а не умы!
Тип (Немножко провинции)
Аккерманский герой.
Только что дал «плюху» земству. Добился нового избрания в председатели уездной земской управы и «швырнул» своё избрание собранию в лицо:
— Я вообще не сторонник земских тенденций!
Господин Пуришкевич.
Щеголеватый молодой человек. На руке золотая браслетка. Манеры заискивающие. По полу приятно скользит. Занимается стихосложением.
Душу имеет возвышенную.
Я имел удовольствие познакомиться со скользящим г. Пуришкевичем в неприятную для него минуту.
Ко мне, фельетонисту одной из одесских газет, вошёл молодой человек в браслетке, растерянный и пришибленный.
Г. Пуришкевича, председателя аккерманской земской управы, побил земский архитектор.
«Инцидент» очень живо обсуждался тогда южной печатью, и г. Пуришкевич объезжал редакции.
— Вы понимаете… замахнуться на земца!.. на молодого земца, всей душой стремящегося к служению земским идеям… Такое варварство!.. Такая дикость!.. Прямо некультурно! Прямо некультурно!
Он говорил, конечно, горячо. Живописно. Жестикулировал.
А браслет с «бульками» так и звенел, так и звенел на его руке.
Скользкий молодой человек показался мне человеком с «коготком»!
Я смотрел на него и думал:
— Ох, брат! Кажись, и сам ты тоже «кока с соком»!
Вскоре мне пришлось быть в Аккермане, и там я узнал, в чём дело.
«История» вышла из-за плана новой больницы или училища, — не припомню.
— Этот план не годится! — заявил г. Пуришкевич. — Что это за фокусы такие? Только расход. Нам эти роскоши не нужны.
— Это совсем не «роскоши», а то, что требуется, чтобы здание было гигиенично! — возразил земский архитектор.
— Прошу вас не рассуждать, а делать, что вам говорят. Вот и всё! Потрудитесь переделать это так-то, это так-то!,
— Но под таким планом архитектор подписаться не может!
— А не можете и не надо! Можете уходить!
— То есть, как это «уходить»?
— А так! Мне ваши рассуждения не нужны. Я сказал, — и должно быть так сделано. Не желаете, — вон!
— Что-о?
— Вон! Нахал! Люди!
Если бы он напал на человека более культурного, — тот нашёл бы, как с ним поступить иначе. Но г. Пуришкевич нарвался на провинциального медведя, у которого первое — драться.
Оскорблённый архитектор подкараулил скрывавшегося после этого г. Пуришкевича на пристани, подошёл к нему и надавал пощёчин.
— У него, знаете ли, только и слов, что «я», «вон», «долой», — рассказывали аккерманцы, — «я сказал», «я велел».
Чуть не «повелел».
— Человек мягкий, ласковый и даже в браслетке. Но с «подчинёнными» — рвёт, обрывает, кричит. А «подчинёнными» считает всех. Он один!
В следующем году ко мне явился один студент.
Юноша, — только пух ещё на лице показался.
Кончил гимназию, поступил в университет, — а тут в восточных губерниях голод.
Оставил на год университет, бросился в Казанскую губернию, устраивал столовые, кормил.