Шрифт:
Перевод с английского и примечания Т.Ю. Магакяна.
Мертвые лежали рядами под стеклом. Давным-давно, когда в мире было больше места, эти, наиболее древние, покоились каждый в своем отдельном гробу с двойными стенками. Теперь они были уложены плечом к плечу, примерно в хронологическом порядке, лицом вверх. Их черты ясно различались сквозь тридцатисантиметровый слой жидкого азота, зажатого между двумя толстыми полосами стекла.
В некоторых участках этого здания усопшие были одеты в парадные костюмы по моде
С этими дело так и обстояло.
Все они происходили из конца двадцатого века. Выглядели они ужасно. Некоторых, жертв катастроф, явно нельзя было спасти, но согласно своим завещаниям, они тем не менее попали в морозильники. Каждый покойник был помечен табличкой, перечислявшей все, что было не в порядке с его умом и телом. Шрифт был столь древним и архаичным, что едва читался.
Изувеченные, изношенные, опустошенные болезнями, все они выглядели терпеливо-покорными. Их волосы, медленно распадаясь, лежали вокруг голов толстыми серыми полумесяцами.
– Люди привыкли называть их “мерзлявчиками” , замороженными мертвецами. Или же Homo snapiens . Можете представить, что произойдет, если кого-нибудь из них уронить.
Мистер Рестарик не улыбался. Эти люди находились на его попечении, и он серьезно относился к своему делу. Его глаза смотрели скорее сквозь меня, а не на меня. Одни части его одежды отстали от моды лет на десять, другие – на пятьдесят. Он сам, казалось, постепенно теряется в прошлом.
– Здесь их у нас более шести тысяч. Думаете, мы их когда-нибудь оживим? – спросил он.
Я был из АРМ , я мог знать.
– А вы как считаете?
– Иногда я размышляю над этим, – он посмотрел вниз. – Не вот этого, Харрисона Кона. Взгляните, он весь вывернут наизнанку. И не эту, с наполовину снесенным лицом. Если ее оживить, она будет растительным существом. Но более поздние выглядят не так уж плохо. Дело в том, что до 1989 года врачи могли замораживать только клинически мертвых.
– В этом не видно смысла. Почему?
– Иначе их обвинили бы в убийстве. Хотя на самом деле они спасали жизни, – он сердито передернул плечами. – Иногда они останавливали сердце пациента, а затем снова запускали его, чтобы соблюсти формальности.
Да уж, куда как разумно. Я не осмелился рассмеяться вслух.
– А как насчет него? – указал я пальцем.
То был поджарый мужчина лет сорока пяти, вполне здоровый на вид, без следов, оставленных смертью или увечьями. Длинное худое лицо все еще сохраняло повелительное выражение, хотя глубоко посаженные глаза были почти закрыты. За слегка раздвинутыми губами виднелись зубы, выпрямленные на древний манер скобками.
Мистер Рестарик глянул на табличку.
– Левитикус Хэйл, 1991. О да. Хэйл был параноиком. Должно быть, он стал первым замороженным по этой причине. И они угадали правильно. Оживив, мы смогли бы его вылечить.
– Если б оживили.
– Такое удавалось.
– Конечно. Мы потеряли только одного из трех. Он, наверное, и сам рискнул бы при таких шансах. Впрочем, он ведь сумасшедший.
Я окинул взглядом ряды длинных азотных танков с двойными стенками. Помещение было огромным и гулким. И это был только верхний этаж. Склеп Вечности углублялся в не подверженное землетрясениям скальное основание на десять этажей.
– Говорите, шесть тысяч? Но ведь Склеп был рассчитан на десять тысяч, не так ли?
Он кивнул.
– Треть пустует.
– И много у вас клиентов в нынешние времена?
Он рассмеялся.
– Шутите. Никто сейчас не самозамораживается. А то еще может проснуться по кусочкам!
– Вот и я об этом размышляю.
– Еще лет десять назад мы подумывали вырыть новые залы. Все эти свихнувшиеся подростки, совершенно здоровые и давшие себя заморозить, чтобы проснуться в прекрасном новом мире… Мне пришлось наблюдать, как приезжают кареты скорой помощи и забирают их на запчасти! С тех пор, как прошел Закон о Замораживании, мы опустели на треть!
Эта история с детьми была действительно дикой. Не то причуда, не то религия, не то безумие. Только затянувшееся слишком надолго.
Дети Заморозков. Большинство из них представляли собой типичные случаи аномии . Подростки, ощущающие себя затерянными в неправильном мире. История учила их (тех, кто слушал), что раньше все было намного хуже. Возможно, они думали, что мир идет к совершенству.
Некоторые рискнули. Каждый год их было немного; но это тянулось с тех самых пор, когда состоялись первые удачные эксперименты по размораживанию, то есть за поколение до моего рождения. Это было лучше, чем самоубийство. Они были молоды, здоровы, они имели куда лучшие шансы на оживление, чем стылые изувеченные трупы. Они были плохо приспособлены к своему обществу. Почему бы не рискнуть?
Два года назад они получили ответ. Генеральная Ассамблея и всемирное голосование ввели в действие Закон о Замораживании.
Среди покоящихся в ледяном сне были такие, которые не позаботились создать для себя попечительский фонд, или выбрали не тех попечителей, или вложили деньги не в те акции. Если б медицина – или чудо – оживили их сейчас, они оказались бы на государственном содержании, без денег, без полезного образования и, примерно в половине случаев, явно без способностей выжить в каком бы то ни было обществе.
Находились ли они в ледяном сне или в ледяной смерти? С юридической стороны тут всегда была неопределенность. Закон о Замораживании внес некоторую ясность. Он объявил, что любой человек, погруженный в замороженный сон и, буде общество решит вернуть его к жизни, не способный обеспечить себя материально, юридически мертв.
И третья часть замороженных мертвецов в мире, сто двадцать тысяч из них, отправились в банки органов.
– А тогда вы тоже тут работали?
Старик кивнул.
– Я почти сорок лет посменно работаю в Склепе. Я видел, как скорая помощь увезла три тысячи моих людей. Я думаю о них как о моих людях, – добавил он, как бы обороняясь.