Безжалостный Орфей
Шрифт:
Он тщательно, как и все, что делал руками, перебрал карточки, возвращаясь и проверяя свою память, и наконец указал одну:
— Вот эту барышню имел честь завивать. Правда, один раз.
— Когда это было? — спросил Родион.
— Ну… э-ммм… — Мастер задумался. — Она пока не стала моей постоянной клиенткой, даже имени ее не помню, то ли Оксана, то ли Катерина, имя такое странное…
— Ольга Кербель, — подсказали ему.
— О, вы правы!.. Так вот, эта госпожа Кербель была у меня… Была у
Родион понимающе кивнул: без рекомендаций локоны уже не так завьются.
— Ее рекомендовала госпожа Пигварская, — сказал он.
— Обычно на такие вопросы я не отвечаю, но вам скажу. Антонина Павловна Лазурская привела. В театре «Неметти» выступает. Замечательный голос, знаете ее?
— Не имею чести, — ответил Родион.
— Вам надо обязательно с ней познакомиться. Чудо, а не женщина.
— Не сомневаюсь. Госпожа Кербель к вам более не записывалась?
Давос опять задумался. Память — единственное, что не пригодилось парикмахеру.
— Конечно! Она же была записана на начало месяца, — сказал он.
— Но не пришла. Не затруднит проверить записи? Скажем с первого числа?
Илья Ильич послушно вынул из нагрудного кармана записную книжечку размером с коробок, перелистнул и щелкнул пальцем по странице:
— Вы правы! Именно на первое записана. И ведь не пришла. Обычно после таких фокусов отказываю, но тут… Рекомендации Антонины Павловны…
— Что скажете о прическах барышень?
— Каких? — Память куафера совсем подвела. — Ах, ваших… Да не прически вовсе. Так, пригладили волосы. Домашний уход.
— А правда, что ваш коллега Монфлери так не любит, буквально ненавидит женские прически? — вдруг спросил Родион.
Давос подмигнул:
— Такой уж Огюст, со странностями. Мы ему прощаем разные глупости, что болтает. Так пострадал.
— А что случилось?
— Я, признаться, слышал только отдаленные слухи, да и было это давно…
— Это так любопытно…
Илья Ильич страдал одним пороком: он любил сплетни. Весь день, находясь в женском обществе, наверчивая на хорошенькие головки цветочки с завитушками, он так проникся духом болтовни, что не мог без нее жить. Сплетни стали его натурой. Стоило лишь помочь сорваться им с языка.
— Говорят, в семье у них произошла история какая-то дурная, — с аппетитом начал Давос. — Говорят, разразилась страшная драма вокруг любви и верности. Якобы отец его зарезал любовника своей жены на глазах детей и потом сам застрелился. Но это дело давнее. Забытое совсем. Только старики и помнят.
— Кто о нем может рассказать?
— Поспрашивайте
— Жоса? Обязательно. Привет от вас передать?
Илья Ильич расцвел добродушием:
— И привет, и поклон. Повидаться не можем. Дела! Заботы! Клиентки! Забыл уже, когда с ним последний раз бутылочку вина распивали.
— Можете на меня положиться, — пообещал Родион. — Позвольте нескромный вопрос. У вас и Монфлери французские фамилии, но говорите без малейшего акцента. Как вам удалось выучить язык в совершенстве?
Куафер уставился в дальний угол:
— Все мы осколки великой армии Наполеона. Прадеды наши были подлинными французами, осели после плена и занялись стрижками. Деды уже обрусели. Отцы почти не помнили корней. А у нас осталась только фамилия. Кому дамы скорее бесценные локоны доверят: Иванову или Давосу? Вот именно. Лучше любой рекламы.
В том углу виднелся запыленный портрет Бонапарта. Он смотрел в будущее сурово и задумчиво, словно предчувствуя крах своей армии в снегах России и превращение бравых солдат в нежных куаферов. От этих мыслей чело его покрыли ранние морщины. Но подстрижен император был хорошо. Одним словом — французы.
* * *
Коля следил тщательно. И не заметил, когда это случилось. Вдруг, именно вдруг, на ровном месте, ему стало необычайно весело. Захотелось радоваться жизни, буянить и предаваться разгулу. Вокруг было так хорошо, так ослепительно красива была барышня рядом с ним. Так чего же ждать! Оставить мрачные мысли и наслаждаться юностью, которой так мало отпущено. И он — молодой и богатый, заслуживает всего. Целого мира. Нет, целого мира мало. Он сам возьмет все, что захочет, ни в чем запрета нет!
Николя ударял по коленке, ловя такт музыки, размахивал бокалом и даже подпевал. Когда же оркестр прошел последнюю ноту, жахнул хрусталь об пол, чем вызвал восторг дамы.
— О, какой ты дикарь! — восторженно закричала она. — Настоящий сибирский медведь! Мой медвежонок!
И Коля ощутил себя медведем: огромным и страшным зверем, царем лесов, перед которым никто не устоит. Он выпятил грудь и упер руки в боки.
— Проси чего хочешь! — потребовал он. — Чего душа желает!
Какая-то частичка его, не поддавшись обману, дергала и кричала, чтобы он одумался и пришел в себя. Нельзя забываться рядом с ядовитой змеей. Нельзя быть таким беспечным. Глупый, перепивший мальчишка, ты потерял голову! Остановись, опомнись! Ради чего ты здесь? Это же позор! Ты проиграл, даже не начав сражение! Что ты делаешь!
Но как часто бывает с каждым из нас, таких умных и умудренных жизненным опытом, Коля отмахнулся от надоедливой занозы и прошипел сквозь зубы:
— Пшла, пшла…