Библиотека литературы США
Шрифт:
Деннис сказал, что он не против. Ричардс сказал:
— А дама нам не составит компанию? — И в глазах у него, ей-богу, Розалин не ошиблась, чертики прыгали.
— Нет уж, — сказала она. — Не до того.
Пока они выпивали, она подрубала на платье подол и опять начала про то, как много она знавала народу, какой с того света являлся о себе сообщить. Деннис не даст соврать. И снова пошел рассказ про кота Билли, и голос у нее был нежный и срывался от подступающих слез.
Деннис заглотнул свое питье, нагнулся, стал возиться со шнурками на ботинках, лицо у него стало как гриб-сморчок, и он вынужден был признаться себе: «Ни слова правды, ну ни единого. И она ведь до скончания века будет выдавать это за правду истинную». Ему было совестно, будто его втягивают в какую-то
— Мои сны все сбываются, мистер Ричардс. Так что никуда тут не денешься.
«Да ничего же подобного, — настаивал про себя Деннис. — Факт тот, что Билли попал в капкан и я его похоронил». Неужели только и всего? Его, как в страшном сне, мучило, что правда — где-то тут, вот она, но не ухватишь, и он не мог бы поклясться, но почти готов был поклясться, что да, только и всего.
Ричардс поднялся, сказал, что его ждут в Уинстоне в одну компанию.
— Я завтра подкину вас к поезду, миссис О’Тул, — сказал он. — Всегда готов угодить даме.
Очень сухо Розалин отвечала:
— Я уже с почтальоном договорилась, так что большое вам спасибо.
Она заботливо уложила Денниса и еще немножко с ним посидела, пока намазывала лицо кремом.
— Я там не задержусь, — сказала она. — А у тебя пока все есть. Может, с Божьей помощью окажется, что она поправляется.
«Может, она и не болеет совсем», — хотел сказать Деннис, но сказал вместо этого:
— Дай-то Бог.
Он не очень беспокоился. Во-первых, если честно, нечего было так колотиться из-за Гоноры, пусть умирала бы, когда хочет, Деннис и пальцем бы не двинул.
До самой последней минуты Деннис надеялся, что Розалин одумается и не поедет, но вот она в самую последнюю минуту, в шляпе, в рубище, а не в пальто, с разводами розовой пудры на подбородке, натягивала перчатки, вея нафталином, взмахивала платочком, вея «магнолией», подскакивала к окну, высматривала почтальона.
— По такому снегу как бы не запоздал, — сказала она с дрожью в голосе. — Может, и вовсе не заявится. — Она бросила последний взгляд в зеркало. — Да, Деннис, вот что не забыть бы, — сказала она совсем уже другим голосом. — Зеркало новое купить, чтоб не получалась из меня такая образина.
— Зеркало как зеркало, — сказал Деннис. — Чего зря деньги переводить.
Почтальон опоздал всего на несколько минут. Деннис поцеловал Розалин на прощанье, закрыл кухонную дверь, и, как она садится в машину, он не видел, но зато слышал, как она хохочет.
«Закоренелая врунья — вот она кто», — сказал Деннис сам себе, сидя у печи, и вдруг почувствовал, что падает вниз головой в темный колодец. Лучшая его половина оспаривала эту дурь. «И не стыдно, — говорила лучшая половина Денниса, — думать такое на собственную жену». Но худшая половина упорствовала. «Она еще не такого достойна, — упрямилась худшая половина. — Бросила меня тут одного, а чего ради, спрашивается?» В том-то и вопрос. Ясное дело, не ради Гоноры, живая она там или мертвая. А тогда чего ради? То-то и оно. И он совсем перестал думать. Тут думай не думай. В груди саднило, похоже на воспаление легких, если бы простуда была, но простуды не было. Ноги ныли, точно как от ревматизма, но не было у него никогда ревматизма. И он ни о чем не думал. Так продолжалось два дня, и недоразвитый малый с фермы на горке все делал по дому, даже посуду мыл. Ел Деннис, при таких своих страданиях, как раз неплохо.
Розалин откинулась в плюшевом кресле и думала про то, как она всегда, хлебом ее не корми, любила дорогу. В поезде она была как дома — все сидят близенько, пахнет газетами, каким-то чудесным мебельным лаком, духами от меховых воротников, пылью, чем-то еще, не поймешь, но запах дорожный — не то фруктов, не то москатели какой-то. Она купила шоколадку, хоть есть пока не хотелось, и журнал с рассказами про любовь, хоть до чтения,
Она разглядывала входящих и выходящих, как они здоровались, как расставались, и — видно, это был добрый знак, — нигде не углядела ни одного расстроенного лица. Солнце сияло на снегу прохладно и ласково, вид у городских не был продрогший. И лица гладкие, не то что обветренные, шершавые деревенские лица. Большой Центральный нисколечко не изменился, так же кипела водоворотом толпа, тот же стоял гул, сильный, ровный, почти как музыка. Она вцепилась в свою поклажу, которую норовили у нее отобрать цветные мужчины, стояла на тротуаре и прикидывала, где на Бродвее кино. Пять лет она в кино не была, теперь уж сам Бог велел! Хорошо бы часок выкроить, зайти на старую квартиру по Сто шестьдесят четвертой, хоть мимо окошек пройтись, да где тут успеешь! И опять ее досада взяла на Гонору, которая вечно всем удовольствие портила, и эту бы ей поездку испортила, да ее не спросили. Она шла вперед, старалась не сбиться, и ей немножко взгрустнулось оттого, что была она городская девчонка, одни наряды да развлечения на уме, и вот пожалуйста, где какая улица, разобраться не может. В кино она зашла в первое же, соблазнилась названием. Прочитала: «Влюбленный принц». Картина была про молодую интересную парочку, у него волосы волнистые, черные, у нее золотые кудри, и они любили друг друга, и как только ни мыкались, но все потом обошлось, и то один бальный зал показывали, то другой, и все время сады, сады, а какие наряды! Она всплакнула в свой пахучий платочек, ела шоколадку и думала, что ведь эти двое и вправду живут на свете и на лицо и вправду такие, и просто невозможно представить, что люди в жизни бывают настолько красивые.
После теплых, пляшущих огней экрана улица была холодная, темная, жуткая, слякоть, шум, народу невидимо, все куда-то несутся, и никого знакомых. Она решила ехать в Бостон на пароходе, как всегда раньше ездила в гости к Гоноре. Разглядывала витрины, дивилась, какая мода пошла на белье, глазам не поверишь, интересно, что бы Деннис сказал, если бы она купила этот шелковый лифчик цвета морской волны с салатными кружавчиками. Ах, ест ли он там окорок свой, как ему велено, приходит ли малый помочь, как уговорено было?
Она съела мороженое с клубничным цукатом, купила пудреницу и поняла, что у нее осталось время еще на одно кино. Называлась картина «Король любви» — про то, как переодетый король, молодой и красивый, чудо, волосы волнистые, темные, лицо — глаз не оторвешь, женится на бедной деревенской девчонке, а она красивей всех принцесс и дам у него в королевстве. С экрана шла музыка, голоса, и Розалин плакала, потому что любовные песни, как кинжалом, надрывали ей сердце.
Потом времени осталось как раз доехать на такси до Кристофер-стрит, к самому отходу парохода. Только она оказалась на палубе — и сразу успокоилась, ах, как она любила пароходы! Она ужинала и думала: «Этот малый и подать толком не умеет. Деннис не стал бы такого в гостинице держать», а потом сидела в салоне, слушала радио и чуть не уснула прямо при посторонних. Она вытянулась на узкой койке, мотор бился внизу, по койке бежала жесткая дрожь, отдавалась во всем теле. Взвыл туманный горн, разодрал темноту и волны, а Розалин перевернулась на другой бок. «Вой себе, вой, я вот так же вою ночами в том Богом забытом краю». Да, Коннектикут отдалился на тысячу миль от нее, на сто лет. Она уснула, и ей ничего совершенно не снилось.
Утром ей показалось, что это был добрый знак. В Провиденс она снова села на поезд, и, чем ближе была встреча с Гонорой, тем больше у нее портилось настроение. «Вечно эта Гонора тебя взбаламутит», — думала она, выйдя из вокзала, стоя с сумкой в руке и удивляясь, как же она забыла, что за поганый город Бостон: ничем она добрым не могла его помянуть. Таксисты нахально гудели ей в лицо. Надо было, видно, в церковь зайти, поставить за Гонору свечку. Такси понеслось по кривым улочкам к самой ближней церкви, а Розалин сидела и думала — чего только не отдашь, чтоб так вот кататься день-деньской, а пешком совсем не ходить.