Библиотека мировой литературы для детей, т. 14
Шрифт:
Никита на весь день уходил за пруд к Мишке Коряшонку и обучался у него верховой езде. Влезать в седло было нетрудно: старый сивый, в гречку, мерин стоял смирно, лишь подбивал себя в брюхо задней ногой, отгоняя слепня. Но усевшись, взяв поводья и пустив сивого рысью, Никита начинал валиться то на правый бок, то на левый. Когда же сивый, пройдя шагов тридцать, сразу останавливался и опускал в траву губастую морду, Никита судорожно вцеплялся в переднюю луку, а иногда скатывался через шею под ноги сивому, к чему тот относился спокойно.
Мишка
— Ты не робей, падать не больно, шею только втягивай и руками избави тебя бог за землю хвататься — вались кубарем. Вот я тебе покажу, как без седла, без узды — вскочил и лети.
Мишка побежал к неезженным еще трехлеткам и, протянув руку, начал их звать:
— Хлеба, хлеба, хлеба…
К нему подошла хлебница, тонконогая балованная кобыла Звезда, караковая в яблоках, наставила ушки и бархатными губами искала хлеба. Мишка стал чесать ей шею. Звезда закивала строгой головкой — было приятно, и чтобы доставить Мишке удовольствие, тоже стала хватать его зубами за плечо.
Мишка огладил ее, провел ладонью вдоль атласной спины, — Звезда тревожно переступила, — он схватился за холку и вспрыгнул на нее. Удивленная, разгневанная, Звезда шарахнулась вбок, замотала головой, взбрыкнула, присела, взвилась на дыбы и во весь мах поскакала вдоль табуна.
Мишка сидел на ней, как клещ. Тогда она на всем скаку остановилась и поддала задом, Мишка клубком покатился на траву. Вернулся он к Никите прихрамывая, вытирая с исцарапанной щеки кровь.
— Прямо в хворост скинула проклятая кобылешка, — сказал он. — А ты так не можешь, в тебе жиру много.
Никита промолчал. Подумал: «Голову сломаю, научусь ездить лучше Мишки». За обедом он рассказал про Звезду, матушка разволновалась.
— Слышишь, — сказала она, — я тебя прошу даже близко не подходить к неезженным лошадям, — и она с мольбой взглянула на Василия Никитьевича. — Вася, поддержи хоть ты меня… Кончится тем, что он сломает себе руки и ноги…
— Вот и отлично, — сказал на это Василий Никитьевич, — запрети ему ездить верхом, запрети ходить пешком — тоже ведь может нос разбить, — посади его в банку, обложи ватой, отправь в музей…
— Я так и знала, — ответила матушка, — я знала, что этим летом мне ни часу не будет покоя…
— Саша, пойми, что мальчику десять лет.
— Ах, все равно…
— Прости, пожалуйста, я вовсе не хочу, чтобы из него вышел какой-нибудь несчастный Слюнтяй Макаронович.
— Да, но это не значит, что ему нужно немедленно же дарить Клопика.
— Во-первых, на Клопике может ездить грудной ребенок.
— Он кованый.
— Нет, я его велел расковать.
— Ах, в таком случае, делайте всё, что хотите, садитесь на бешеных лошадей, ломайте себе головы, — у матушки налились слезами глаза, она быстро встала из-за стола и ушла в спальню.
Василий Никитьевич шибко разгладил бороду на две стороны, швырнул салфетку и пошел к матушке. Аркадий Иванович, все время сидевший так, точно этот разговор
— Да, брат, плохо твое дело.
— Аркадий Иванович, скажите маме, что я не буду падать… Честное слово, что я…
— Терпение, выдержка и твердость характера, — Аркадий Иванович ловко поймал муху, упорно норовившую сесть ему на нос, — эти три качества важны также для умения хорошо ездить верхом…
В спальне в это время шел крупный разговор. Голос отца гудел: «В его возрасте мальчишки совершенно самостоятельны…» — «Где, где они самостоятельны?» — отчаянным голосом спрашивала матушка… «В Америке они самостоятельны…» — «Это неправда…» — «А я тебе говорю, что в Америке десятилетний мальчишка так же самостоятелен, как я, например». — «Боже мой, но мы не в Америке…»
Целую неделю продолжались разговоры о самостоятельности. Матушка уже сдавалась и с грустью поглядывала на Никиту, как на подлежащего на слом, надеялась только, что сохранит он хоть голову.
Никита за эту неделю старательно учился за прудом верховой езде, — Мишка его одобрял и показал лихацкую штуку — прыгать на лошадь с разбегу, сзади, как в чехарду.
— Она тебя сроду брыкнуть не успеет, брыкнет, а ты уж у ней на холке.
Наконец за утренним чаем, на балконе, где вьющиеся по бечевкам настурции бросали движущиеся тени на скатерть, на тарелки, на лица, матушка подозвала Никиту, поставила его перед собой и сказала печальным голосом:
— Ты знаешь, тебе уж десять лет, и ты должен быть самостоятелен, в твои годы другие мальчики вполне, вполне… — У нес дрогнул голос, она чуть-чуть нахмурилась в сторону отца. — Словом, папа прав, что ты уже не ребенок. — Василий Никитьевич, опустив глаза, барабанил пальцами по краю стола. — Завтра мы собираемся в гости к Чембулатовой, и ты, если хочешь, можешь поехать верхом на Клопике… Я только прошу, прошу тебя…
— Мамочка, честное, понимаешь, расчестное слово, со мной ничего не случится, — и Никита целовал матушку в глаза, в щеки, в подбородок, в пахнущие ягодами руки.
Назавтра, после раннего обеда, Василий Никитьевич велел Никите взять седло — английское, из серой замши, подаренное на рождество, — и говорил, шагая по траве к конюшням:
— Ты должен выучиться чистить лошадь, взнуздывать, седлать и после езды — вываживать… Лошадь должна быть в холе, в чистоте, тогда ты — хороший кавалерист.
В раскрытом настежь каретнике закладывали тройку в коляску. Кучер Сергей Иванович, в безрукавке, в малиновых рукавах, но в простом картузе, — шапочку с перьями он надевал, только садясь на козлы, — выправлял на пристяжной шлею и ругал помогавшего ему Артема:
— Куда ты ей под грудь ремень суешь, невежа. Ведь эта упряжь выездная. Оставь супонь, не касайся. Тебе кота запрягать в лукошко.
— Я безлошадный.
То-то за тебя и девки не идут, что ты — невежа. Подай мне новые вожжи.