Библиотека мировой литературы для детей, т. 29, кн. 3(Повести и рассказы)
Шрифт:
А давно ли агитировала: война до победного конца!
Поняла, согласилась. Мир! Это и будет наш хороший конец, наша победа.
ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ
1. Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа.
2. Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земельных
— Милосердный боже! — ахнула Ксения Васильевна.
Никогда раньше она не взывала так часто к милосердию божию.
В этот день у них с Катей подгорела каша, дочерна, до половины кастрюли. Кашу съедят кое-как, хоть и прогоркла, — голод не тетка, съедят, а кастрюлю не отчистить, пропала.
Катя догадывалась: баба-Кока потому так разгоревалась о подгоревшей кастрюле, что на ее старинном, красного дерева столике газета «Правда» огромными буквами объявляла: «ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ».
Баба-Кока подходила к столику, а в кресло не опускалась уютно и довольно, как прежде. Читала этот декрет стоя, чуть издали. Несколько раз. Словно не верила глазам или хотела заучить наизусть… Но ведь в первый же день рабоче-крестьянской революции, в первом же выпущенном Советской властью газетном листке они с Катей прочитали об отмене помещичьих и монастырских земель…
— Да, но не верилось, думалось: так просто, мечта… — недоуменно говорила баба-Кока.
На лице ее появилось выражение растерянности и выжидания. А газеты каждый день сообщали новое, поражающее, отчего Ксении Васильевне, как и Кате, хотелось идти туда, к людям, и кого- то умного, кто все понимает, спрашивать:
— Что это? Настоящее? Навсегда?
Каждый день Ксения Васильевна брала газету и с иронией, пряча под смешком настороженность, говорила Кате и себе:
— Ну, чем сегодня огорошат?
— «Декрет о восьмичасовом рабочем дне…»
— «Декрет об уничтожении сословий».
— «Декрет…»
Этот декрет не был еще опубликован, когда Ксения Васильевна однажды, одевшись особенно тщательно, сменив кружевную вставку на шерстяном темно-зеленом костюме, раскрыв дождевой зонт, отправилась в банк.
И вернулась. Довольно скоро.
Утомленной, какой-то неверной походкой, позабыв раскрыть зонт, опираясь на него, как на палку, хотя колючий ноябрьский дождь со снегом хлестал в лицо и безжалостно мочил ее фетровую шляпу и пальто.
— Чашечку бы настоящего черного кофе, — грустно сказала Ксения Васильевна, садясь на первый попавшийся стул и без спора давая Кате стащить с себя мокрые от луж башмаки.
— Что-нибудь новое? — спросила Катя.
— Круто большевики забирают. Неслыханно… Спасибо, печка истоплена, на улице, брр, мерзость, слякоть. Итак, Катя, банк не работает. Закрыли. Надолго? Насовсем? Мы с тобой без гроша. А слухов, а слухов! Говорят, нетрудовые доходы все реквизируются. У нас с тобой трудовых доходов нет. Поняла? — И тут она засмеялась. Как ни странно, она засмеялась каким-то сардоническим, если можно так выразиться, смехом: — Екатерина Платоновна, пролетело наследство, не пришлось стать помещицей!
— Мне все равно, — ответила
Верно, так оно и было, ей все равно. Практические вопросы не занимали ее. Возможно, оттого, что за свою жизнь Катя не знала нужды. И село Заборье так ушло далеко, старый дом заколочен, сыро, неприютно в саду, листья облетели.
— Так или иначе, вопрос пропитания сейчас для нас первейший и труднейший вопрос, — нахмурясь, сказала баба-Кока.
— Не только для нас, — возразила Катя.
И вдруг Ксения Васильевна задышала тяжело, потемнела.
— Если ты под моей крышей вырастешь бездушной и сухой, не видя и не понимая переживаний и чувств близкого человека, если тебе не хочется бежать на помощь, когда ему тяжело, если ты… если ты…
— Баба-Кока, не надо!
Ксения Васильевна утихла, провела рукой по лицу.
— Чашечку бы настоящего черного кофе!
— Отец Агафангел уволен! Отца Агафангела из гимназии выгнали. Долой буржуев, долой попов! Ура! Да здравствует Советская власть!
Так в один прекрасный день примчалась Лина Савельева. День был, верно, прекрасен. Стала зима. Нетоптаный снег сверкал мириадами бриллиантовых звезд на просторах монастырских полян. В кустарниках алые грудки снегирей цвели, как цветы.
Лина выкладывала новости. Ворох новостей!
— Во-первых… Катька, ты писательница, сочиняешь повести, сочинила бы про моего отца, как он, весь покалеченный, из окопов пришел, живого места нет, четыре года отвоевал, а без единой награды вернулся, вот какова справедливость! Гимнастерка от вшей шевелится. Мать так и повалилась на лавку. Истопили баню. Одежду пожгли. Батьку вымыли, выпарили. А дальше? Дальше самая суть. Отец башковитый, в окопах наслушался правды, пришел на село Советской власти подмогой, выбрали секретарем партячейки, никого выше нет. Кто был ничем, тот станет всем. А кто был всем, тот стал ничем.
Ксения Васильевна приблизилась к дивану, где сидели Катя и Лина, молча опустилась рядом на стул. Слушала, крутя кольцо на безымянном пальце.
— Дальше рассказывай… Акулина.
— Баба-Кока! — отчаянно крикнула Катя.
— Поп Акулиной окрестил. Да еще отец Агафангел когда назовет с подковыркой, — меряя дерзким взглядом Ксению Васильевну, ответила Лина. Перекинула на грудь толстую косу, расплетала и заплетала конец. И все глядела на Ксению Васильевну.
— Ее зовут Линой, — сказала Катя.
Молчание.
— Подковырки я сама не люблю, нечаянно вырвалось, — трудно заговорила Ксения Васильевна. — А понимаю не все. Сознаюсь, не все понимаю. Рассказывай, Лина.
И Лина, легкий человек, забыла нависшую тучку, не казнила взглядом Ксению Васильевну и затараторила бойко:
— Во-вторых… Угадайте! Катька, не силься, не угадаешь, хоть лопни. В нашей бывшей женской гимназии…
Тут Катя и Ксения Васильевна, не веря ушам, услыхали: нет больше в их городе женской гимназии. Вывеска скинута. А уж если вывеску свергли, значит, большевистская революция докатилась и до бывшей женской гимназии. На месте ее единая трудовая школа. Девчонки будут учиться вместе с мальчишками. Единая, трудовая, совместная!!