Библиотека мировой литературы для детей, т. 29, кн. 3(Повести и рассказы)
Шрифт:
«Я постучал бы к вам в дверь».
«Надеюсь, ваша мать выздоровела? Вам не пришло в голову написать мне об этом?»
«Катя! Я болван…»
«Ругайте себя, сколько влезет, все равно я вас презираю. Я презираю вас».
«Катя, я не догадался узнать вашей фамилии».
«О! Достаточно было написать на конверте: сельцо Иваньково, школа. Вы могли сообщить о матери, что выздоровела. И довольно. Ничего больше».
«Я не знал названия ни сельца, ни уезда. Я хотел написать, что влюблен в вас. Мечтал написать вам, что вы тихая душа,
«Студент ВХУТЕМАСа, вас прислали сюда на практику, отчего же вы не рисуете? Ах, у вас просто нет таланта, ни капли таланта. Почему вас не выгонят из ВХУТЕМАСа?»
«Вам нравится меня оскорблять?»
«Я буду оскорблять вас всю жизнь. Всю жизнь буду вас ненавидеть».
«Неправда. Вы меня любите, Катя».
Она вытирала листком мокрое от слез лицо. Срывала с ветки листы и вытирала слезы. Вот до чего довел ее Гамсун! Начиталась она этого Гамсуна! Ведь каждому ясно, все ее диалоги, полные яда и оскорбленной любви, — прямое подражание Гамсуну.
Впрочем, сейчас она читает Чехова — «Даму с собачкой». Спасибо учителю, и Чехова она раскопала в его темном чулане. Чехов застенчивый, сдержанный. Помните, Маша в «Трех сестрах» все молча насвистывает? Тихо насвистывает. Как грустно…
Что-то плеснуло в бочажке, над которым Катя сидела у ивы, свесившей ветви до самой воды. Должно быть, прошла крупная рыба, плеснула хвостом.
— Катерина Платоновна-а-а! — неслось от сельца. — А-а-а!
Ватага ее бывших младших (в новом учебном году они станут средними), ее босоногих, беловолосых, в ошметках рыжих веснушек, с облупленными носами, ватага мчалась к ней через луг под предводительством Алехи Смородина. Орали. Что? Не разберешь, но, должно быть, хорошее. Это можно было понять по сияющим лицам, особенно Алехи Смородина. Он домчался первым и, задыхаясь от бега:
— Кличут в сельсовет… велели скорее… письмо получено… важное.
Они наперебой объясняли учительнице, что письмо такое… такое… Они не знали, какое. Только что важное.
«Откуда? От кого? Ах, наверное, Фрося снова зовет, а председателю наконец надоело, решил избавиться от меня… от заботы».
Потому Катя вошла в сельсовет с замкнутым и безразличным лицом, на котором написано было равнодушие, что давалось ей нелегко и дурнило, совершенно меняло ее. Известно, в трудных случаях она не умела собою владеть.
Волна махорочного дыма и резкого запаха пота хлынула на нее. Катя стала у порога.
Шел сход, как всегда, многоречивый и бурный. Председатель во главе стола, покрытого красным кумачом, супя брови, слушал чью-то, должно быть заковыристую, речь.
Летом Катя редко встречала председателя. Он до черноты загорел. Из расстегнутого ворота линялой косоворотки выпирали углами ключицы. Он был высь пыльный и выгоревший, только сапоги, начищенные дегтем, зеркально сверкали. От этого щегольства, этой своей слабости, председатель даже в страдную пору не мог отказаться.
— Обожди, —
И, протягивая Кате бумажку со штампом и казенной печатью, произнес торжественно, как на трибуне:
— Товарищи, граждане сельца Иванькова, перед вами наглядный пример, на том наглядном примере вы можете понять, как Советская народная власть идет навстречу трудящемуся человеку, ежели он, ясное дело, не буржуйских взглядов, всей душой признает революцию. Можете убедиться, товарищи граждане, как Советская власть показывает трудящемуся человеку дорогу.
Катя держала бумажку, но ничего не могла, в ней понять, кроме штампа и казенной печати. Будто пеленой заволокло глаза, она ничего не могла прочитать. Она хотела убежать от людей и наедине разобраться, о чем эта бумага, какое имеет к ней отношение. Но председатель не дал Кате сбежать.
— Стой, Катерина Платоновна, куда заспешила, ишь прыткая! Вслух, всему народу читай, потому что это есть пропаганда и агитация советского строя.
Катя прочитала вслух:
— «Сергиевский педагогический техникум приглашает для повышения квалификации учителей, сокращенных из-за отсутствия педагогической подготовки.
Начало занятий 1 сентября 1922 года.
Обучение бесплатное. Общежитие и питание обеспечены».
Часть третья
Что впереди?
И после бумаги из техникума Катя не сразу распрощалась с Иваньковом. Петр Игнатьевич повез ее на разъезд на своем рыжем Лыцаре, когда выпал свободный денек… А он выпал не сразу.
Рано утром у школы собралась толпа. Растолкав ребятишек и баб, вперед вышла Варвара. Сдвинула угольные брови, молчала.
— Говори, что же ты, сказывай речь, не робей, — поощрил Петр Игнатьевич.
— А ну вас с речами! Вам только бы митинговать, как языки не отсохнут? Катерина Платоновна, эх, милка-а!..
И махнула рукой.
— Высказалась, — усмехнулся председатель. — Дальше кто?
Авдотья мычала, смеялась и всхлипывала, сморкаясь в конец платка. Катя оставила ей в память о бабе-Коке швейную машинку. Такой щедрый дар все сельцо разволновал и привел в изумление. Обсуждали: «Кабы не убожество, подходящей невестой стала б Авдотья с машинкой-то».
Ученики таращили на учительницу испуганные, жалеющие глаза. Шмыгали носами. Носы облупленные, кожа слезла от солнца.
«Прощайте, мои младшие, средние, старшие. Спасибо вам. Спасибо всем. Сельцу Иванькову с широкой улицей, неторопливо ведущей в ржаные и засеянные викой поля. Реке Голубице. Старой иве, склонившей ветки к воде. Прощай на погосте могила…»
Лыцарь вынес тарантас за околицу.
— Жмет небось сердце? — рассуждал Петр Игнатьевич, когда сельцо, поле, иваньковский лес остались позади. И навсегда кончилось что-то, а впереди неизвестное.