Библиотека мировой литературы для детей, том 36
Шрифт:
При этих словах Спартак побледнел и, глубоко вздохнув, сказал:
— Каким бы сильным чувством ни была полна моя душа, Крикс, ничто, слышишь ты, ничто в мире не отвлечет меня от служения великому делу. Ничто даже на мгновение не заставит меня свернуть с пути, избранного мною, ничто и никто не заставит меня отказаться от моих намерений!
Они еще долго беседовали друг с другом. Договорившись обо всем, Спартак простился с Криксом и, выйдя из школы Юлия Рабеция, направился к дому наследников Суллы, быстро шагая по улицам, которые уже заполняла
Спартак переступил порог дома, привратник сказал ему, что Мирца с нетерпением ждет его в комнате рядом с конклавом, куда вдова Суллы уединилась от непрошеных взглядов и назойливых соболезнований.
Сердце Спартака забилось, словно от предчувствия какого- то несчастья; он побежал в апартаменты Валерии и встретил там свою сестру, которая, завидев его, воскликнула:
— Наконец-то! Госпожа ожидает тебя уже больше часа!
Она доложила о нем Валерии и по ее приказу ввела Спартака в конклав.
Валерия, очень бледная, грустная, в темной столе и серой вуали, была особенно прекрасна.
— Спартак!.. Спартак мой!.. — произнесла она, вставая с ложа и сделав несколько шагов к нему. — Любишь ли ты меня? Все ли еще ты любишь меня больше всего на свете?
Спартак, поглощенный иными, мучительными мыслями, которые в последние дни тревожили его, раздираемый борьбой противоречивых чувств, был поражен этим неожиданным вопросом и ответил не сразу.
— Почему, Валерия, ты спрашиваешь меня? Я чем-нибудь огорчил тебя? Дал тебе повод усомниться в моей нежности, в моем благоговении, в моей преданности тебе? Ведь ты заменила мне мать, которой больше нет в живых, мою несчастную жену, погибшую в неволе под плетью надсмотрщика. Ты мне дороже всего в мире. Ты единственная любовь моя; в моем сердце я воздвиг тебе алтарь.
— Ах! — радостно воскликнула Валерия, и глаза ее засияли. — Вот так я всегда мечтала быть любимой. Так долго и тщетно мечтала. И это правда? Спартак, ты любишь меня так, как говоришь? Но всегда ли ты будешь меня любить?
— Да, да! Всегда! — произнес дрожащим от волнения голосом фракиец. Потом, опустившись на колени, он сжал руки Валерии в своих руках и, покрывая их поцелуями, говорил: —Всегда буду поклоняться тебе, моя богиня, если даже… когда даже…
Он больше не мог произнести ни слова и разрыдался.
— Что с тобой? Что случилось? Почему ты плачешь?.. Спартак… скажи мне… скажи мне, — прерывающимся от тревоги голосом повторяла Валерия, всматриваясь в глаза рудиария, и целовала его в лоб, прижимала к своему сердцу.
В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
— Встань, — шепнула ему Валерия; и, подавив, насколько могла, свое волнение и придав твердость голосу, спросила: —Что тебе, Мирца?
— Пришел Гортензий, он спрашивает тебя, — ответила из-за двери рабыня.
— Уже? — воскликнула Валерия и тут же прибавила: — Пусть он подождет минутку, попроси его подождать немного…
— Хорошо, госпожа…
Валерия прислушалась и, как только затихли шаги Мирцы, торопливо
— Вот он уже пришел… поэтому-то я так тревожилась, ожидая тебя… поэтому я и спросила, готов ли ты всем пожертвовать ради меня… Ведь ему… Гортензию… все известно… Он знает, что мы любим друг друга…
— Не может быть!.. Как же?.. Откуда?.. — взволнованно воскликнул Спартак.
— Молчи!.. Я ничего не знаю… Сегодня он обронил только несколько слов об этом… обещал прийти вечером… Спрячься… здесь, в этой комнате, — указала Валерия, приподняв занавес на одной из дверей, — тебя никто не увидит, а ты все услышишь… и тогда ты узнаешь, как любит тебя Валерия.
Спрятав рудиария в соседней комнате, она прибавила шепотом:
— Что бы ни случилось — ни слова, ни движения. Слышишь? Не выдай себя, пока я не позову.
Опустив портьеру, она приложила обе руки к сердцу, как будто хотела заглушить его биение, и села на ложе; минуту спустя, овладев собою, она непринужденно и спокойно, своим обычным голосом позвала рабыню:
— Мирца!
Девушка показалась на пороге.
— Я велела тебе, — обратилась к ней матрона, — передать Гортензию, что я одна в своем конклаве. Ты это исполнила?
— Я все передала, как ты приказала.
— Хорошо, позови его.
Через минуту знаменитый оратор с небритой пятнадцать дней бородой, в серой тунике и темного цвета тоге, нахмурив брови, важно вошел в конклав своей сестры.
— Привет тебе, милый Гортензий, — сказала Валерия.
— Привет тебе, сестра, — ответил Гортензий с явным неудовольствием. И, оборвав свою речь, он надолго погрузился в унылое молчание.
— Садись и не гневайся, дорогой брат, говори со мной искренне и откровенно.
— Меня постигло огромное горе — смерть нашего любимого Суллы, но, видимо, этого было мало: на меня обрушилось еще другое, неожиданное, незаслуженное несчастье — мне пришлось узнать, что дочь моей матери, забыв уважение к себе самой, к роду Мессала, покрыла себя позором, полюбив презренного гладиатора. О Валерия, сестра моя, что ты наделала!..
— Ты порицаешь меня, Гортензий, и слова твои очень обидны. Но прежде чем защищаться, я хочу спросить тебя, ибо имею право это знать: откуда исходит обвинение?
Гортензий поднял голову, потер лоб рукой и отрывисто ответил:
— Из многих мест… Через шесть или семь дней после смерти Суллы Хрисогон передал мне вот это письмо.
Гортензий подал Валерии измятый папирус. Она тотчас развернула его и прочла:
Луцию Корнелию Сулле,
Императору, Диктатору, Счастливому, Любимцу Венеры, дружеский привет.
Теперь вместо обычных слов: «Берегись собаки!»— ты мог бы написать на двери твоего дома: «Берегись змеи!», вернее: «Берегись змей!»— так как не одна, а две змеи устроили себе гнездо под твоей крышей: Валерия и Спартак.