Шрифт:
Византия, лето 968 года
Женский монастырь Святой Августины был сооружением старым. Стены его, толстые, шершавые, точно кожа слона, выглядели угрюмо. Ветер, прилетавший с Чёрного моря, беспрестанно сёк каменную кладку пылью и песком. Но с заветренной стороны, обращённой к северо-западу, где всего в нескольких верстах находился город Аркадиополь, камни были более гладкие, не такие истёртые, кое-где поросшие мхом. Низкие ворота
Над воротами, в башенке, помещался наблюдательный пункт. Там сидела привратница — старая худая монашка, с крупным горбатым носом, зорко следившая за движением по дороге. Но 12 июня, в день обычного славянского моления о дожде, духота и зной сделали своё дело: пожилая послушница, убаюканная жужжанием мух, осовевшая от жары, потерявшая бдительность, стала клевать носом всё ниже и ниже и в конце концов ткнулась бы им прямо в стол, на котором лежал Псалтырь, если бы не стук. Женщина открыла глаза, вздрогнула и увидела, что внизу, у ворот под башенкой, бьют копытами кони небольшого отряда незнакомых мужчин.
— Кирие елеисон! — прошептала она по-гречески, что по-русски значило: «Господи помилуй!» — и взволнованно стала дёргать верёвочки, по которым сигнал тревоги побежал в покои матери Евфимии, оживив серебряный колокольчик на конце подвешенного шнура. После этого, опять же по-гречески, крикнула мужчинам, привалившись к смотровому оконцу:
— Кто вы, миряне? Что вас привело к нашей скромной обители?
Смуглый юноша в серой одежде, тёмные курчавые волосы которого были убраны надетым на голову узким серебряным обручем-диадемой, поднял руку:
— Свет и благолепие вашим душам! С нами здесь Калокир — доблестный патрикий их императорских величеств. У него письмо к вашей настоятельнице.
Говорил он по-гречески с явным иноземным акцентом. А привратница рассудила: «Вероятно, болгарин. Или же мадьяр. Много их теперь служит императорам» — и ответила подобающим образом:
— Матери Евфимии будет сейчас доложено.
Между тем в наблюдательной башенке появилась сама игуменья. Чёрные одежды её шелестели по полу. Бледное лицо, нежный профиль и ум в глазах выдавали благородство происхождения.
— Передай, что приму только Калокира, — повелела она. — Без сопровождающих.
Выслушав привратницу, юноша сказал:
— Я телохранитель патрикия. Мы войдём вдвоём.
Евфимия помедлила. Но потом кивнула:
— Хорошо. Пусть заходят оба.
Калокир — двадцатипятилетий молодой человек, с рыжеватой бородкой, чуть прищуренными голубыми глазами и едва заметной улыбкой, постоянно игравшей в уголках его ярко-красных губ, — был одет изысканно и богато. Алый плащ с золотыми грифонами, кольца на руках, дорогие браслеты и застёжки-фибулы говорили о его достатке и пристрастии к роскоши. Бархатная шапочка, отдалённо напоминавшая современный берет, несколько игриво сидела, наползая на левое ухо. На груди горела золотая подвеска — солнце, украшенное рубинами, — знак патрикия.
По сравнению с Калокиром, юноша-охранник выглядел достаточно скромно: серый льняной кафтан с мелкой красной вышивкой по воротнику; красный кожаный пояс и довольно грубые остроносые сапоги. Только несколько драгоценных камушков было вправлено в лобный обруч. На ремне висел короткий меч — ножны, рукоятка сплошь отделаны элегантной зернью. Кольца тёмных непослушных волос обрамляли его лицо. Молодая щетинка пробивалась на подбородке. Карие глаза с длинными ресницами, сросшиеся брови дополняли портрет красивого юноши лет семнадцать-восемнадцать как будто.
Юркая монашка, суетясь и стараясь не смотреть на мужчин, приоткрыла дубовые ворота. Калокир и телохранитель оказались внутри. Взорам их предстал симпатичный внутренний дворик, утопающий в зелени: сочная трава, яблони в цвету, розы на затейливых клумбах. В центре дворика помещался небольшой водоём — в золотистой воде, сонно двигая плавниками, поедали корм зеркальные карпы.
— О, — сказан Калокир, — маленький Эдем за двойными стенами. Даже райские яблочки — в соответствии с Библией. Змея-искусителя только нет. Или, может, есть?
Не ответив ему, вёрткая монашка провела их но галерее. В глубине двора чёрным цветом выделялась часовня. Ставни келий были плотно закрыты. Ни души вокруг, ни шагов, ни шороха...
Евфимия вышла к гостям — строгая, холодная. Предложила сесть.
Стены комнаты были серыми, навевавшими грусть. Тусклая лампадка горела под образами. У окна — слюдяного, мутного — возвышался столик с раскрытым требником. Стулья для гостей, кресло для игуменьи были чёрного дерева.
— Я знавала одного Калокира, — тихим голосом произнесла Евфимия, — Калокира Дельфина. Лет пятнадцать тому назад, будучи в миру. И ему было лет пятнадцать... Видимо, не вас?
— Нет, — ответил с улыбкой патрикий, — вряд ли ваше преподобие могло меня видеть. Мой отец — протевон Феодосии из Херсонеса Таврического. Мне всего двадцать пять.
— О, тогда карьера ваша блестяща! Сделаться патрикием в эти годы...
— Да, на всё воля Господа. Умирающий император Константин, прозванный Багрянородным, — царство ему небесное! — ездил лечиться на тёплые воды Бруссы. Там же лечился и мой отец. Я сопровождал его. Император меня заметил и решил взять к себе во служение. А затем, окончив юридический факультет, я работал помощником в канцелярии Управления внешних сношений у Романа II.
— Значит, и Никифор Фока доверяет вам?
— Да, всецело. Но сегодня я привёз письмо вашему высокопреподобию от её величества императрицы Феофано.
— Вот как?! — вскинула брови взволнованная этим известием монахиня. — Милость её императорского величества безгранична. Наш монастырь Святой Августины — под её непосредственным покровительством...
— Что ж, не мудрено, — сказал Калокир, улыбаясь. — Ведь среди послушниц — первая дочка Феофано... от стратига Цимисхия...
— Ради Бога! — И напуганная игуменья подняла руки, умоляя патрикия замолчать.