Бич Божий
Шрифт:
И так хотелось, чтобы она скорее стала взрослой, чтобы смогла понять. Совсем уже скоро она поймет. И все поздно.
Эти картинки раньше она дарила папе на каждый праздник, зимой и летом.
Теперь она рисует только холодных кукол в дерзких нарядах, с бриллиантами в волосах и коровьими глазами. Потому что это красиво. И кукол зовут, как арэнбишных красоток: Синди, Джессика, почему-то мужское — Сэм.
Что же ты за человек, как ты просрал свою жизнь, как просрал ее детство?
А скоро мы все умрем.
Серый снег за
Анвар Берзоев оторвал свой взгляд от окна и посмотрел прямо перед собой, на сидящего рядом с журнальным столиком человека с крохотной чашкой кофе в ладони.
В маленький кабинет без стука зашла высокая девушка в черном костюме.
— Георгий Анатольевич, ваш водитель спрашивает, можно ему отлучиться на полчаса пообедать?
— Конечно, Ксения. Спасибо. Передайте Михаилу, пусть заедет за мной в три.
Девушка вышла. Мужчина, кивнув головой в сторону закрывшейся двери, спросил:
— Ебешь ее?
Берзоев скривил лицо укоризненно и ничего не ответил.
— Ну, поебываешь ведь, признайся, старый развратник. Или уже не стоит? Сколько там тебе лет?
— Ты, я вижу, совсем разошелся…
Мужчина достал из кармана пиджака пачку сигарет, щелкнул по днищу и поймал выскочивший фильтр губами. Пошарил в карманах брюк, достал дешевую одноразовую зажигалку и закурил.
— Ладно, забудь. Это нервное.
— Проехали.
— Что скажешь насчет речи?
— Гоша, по-моему, ты злоупотребляешь националистской риторикой.
— Ты, Ваня, меня не обижай. Риторика — это у педросов и прочих холуев, они тебе какую хочешь риторику изобразят: хоть националистскую, хоть коммунистическую. Им до пизды, лишь бы остаться у кормила, которое одновременно кормушка. А я русский националист. И никогда этого не скрывал.
Берзоев покачал головой и стал перебирать лежавшие на столе перед ним листы с текстом.
— Ты хочешь, чтобы тебе бил морду именно русский полицейский? Для тебя это главное? Так те омоновцы, которые на митингах дубинками мозги массажируют, в большинстве своем русские. Чем тебе не русский мир и порядок?
— Если я предам Россию, то пусть меня русские парни отпиздят до смерти. А сейчас они сами служат предателям и врагам нации.
Мужчина докурил сигарету до половины и затолкал ее в пепельницу, уже полную окурков.
— И потом, Ваня, ты же сам националист. Просто не русский. Ты должен меня понимать.
— Нет, Гоша. Мой национализм мне отбили еще в детстве, вместе с почками. Когда в одном городе меня мордовали за то, что мать звала меня Ваней, а в другом — за то, что отец называл Анваром. В конце концов, я пошел в спортивную секцию и занялся боксом, чтобы защищать оба своих имени, мочиться на два фронта.
— О, да! Ты же принц-полукровка. А я Гарри Поттер. И все-таки ты мыслишь национально, я всегда это отмечал.
— Наверное, да. Но это только потому, что сейчас все не так, как во времена классического марксизма, сейчас все наоборот. Тогда буржуазия защищала национальные интересы, а пролетариат был интернационален; во всяком случае, в теории. А теперь буржуазия космополитична — не на словах, а на деле. И широкие массы инстинктивно противопоставляют идеологии глобальной элиты свой частный национализм.
— Ты сам это признаешь! Левый протест против глобализма неэффективен. Только националистические идеи могут быть ресурсом новой революции.
— Гоша, не заставляй меня повторять банальности. В России революции всегда одного цвета, красного, цвета крови. Коричневыми могут быть только погромы. А погромы — это еще не революция. Или уже никогда не революция. Погромы — то, что нужно власти: это ресурс ее легитимации, сам прекрасно понимаешь.
— Я не призываю к погромам.
— Слава Аллаху, этого еще нам не хватало.
У Берзоева на столе зазвонил телефон. Он поднял трубку, но услышал только шипение, которое сменилось короткими гудками. Георгий посмотрел понимающе.
— Прослушка глючит.
Берзоев опустил трубку на рычаг и пожал плечами.
— Да и не будет никакой революции.
Минут через сорок Берзоев все же отредактировал речь Георгия Анатольевича Невинного, кандидата в губернаторы. Невинный забрал листки, исчерканные карандашом Анвара, и уехал. Почти сразу вслед за Невинным сам Берзоев вышел из редакции оппозиционной газеты, надев бежевое пальто и шарф.
Он пошел по улице, немного боком и подняв ладонь к лицу, пытаясь защититься от холодного ветра со снегом, который, казалось, шел горизонтально. Небо было серо-голубое, пустое, как глаза идиота, и делало вид, что не имеет к происходящему внизу никакого отношения.
Над проезжей частью колыхалась огромная растяжка, залепленная снегом. Слоган призывал голосовать за кандидата от партии власти. Сам кандидат присутствовал неподалеку — в виде огромных билбордов с его фотографией: он жмет руку президенту. Или президент жмет ему руку. Пес их разберет. Но оба улыбаются в объективы фотокамер и в глаза электората: кандидат улыбается широкой, открытой улыбкой, президент — немного сурово, но в целом тоже доброжелательно. Жирная подпись под фотографией гласит: «Мы — вместе!»
«Вместе — с кем?» — подумал Берзоев. Друг с другом, наверное. Не с нами. Дружат против своего народа. Да и дружат ли? Каждый как волк готов вцепиться в глотку вожаку стаи, стоит только Акеле промахнуться… вместе…
«Все говорят, что мы вместе, все говорят, но не многие знают — в каком…» — вспомнил Берзоев строку из песни Виктора Цоя. Интересно, а Цой был русским националистом?
Город прятался от непогоды за стеклами кафе, за стенами домов. Редкие прохожие спешили свернуть во двор или зайти в парадную. Машины двигались медленно, ожесточенно работая дворниками на лобовом стекле.