Бич Божий
Шрифт:
На том история Кольки кончилась.
А началась другая история, которую я и не знаю, как объяснить. Снова в канаве, за селом, щенилась сука. Было в помете четыре щенка, но трех из них собака сама съела. Остался только один щен, крупный, черный, с серыми подпалинами на боках. Все молоко матери досталось ему, и вырос он здоровым и злым.
В нашем селе, особенно на его окраинах, всегда жили бродячие псы. Изредка приезжали живодеры и их отлавливали, в целях предотвращения распространения всякой заразы. Но настало время смерти большой страны, все службы захирели, включая санитарную, и черного пса никто не ловил.
Однажды ночью черный пес вышел посереди нашей улицы и громко завыл. Домашние собаки со дворов ответили ему заливистым лаем. Он повыл да и ускакал в лес.
А наутро был налет. Российские самолеты сбросили бомбы на рынок, убив сотни людей сразу, сотни покалечив.
Пес стал появляться часто. Остановится у чьих-то ворот, поднимет вой.
А на следующий день сына несут товарищи, мрачные, в копоти, не остывшие от боестолкновения с федеральными войсками. И мать заходится криком.
Хотели черного пса пристрелить. Но старики остановили: не собака приносит беду, собака только весть приносит, предупреждает.
Пробовали забирать сыновей из ополчения. Да ничего не помогало. Черный пес повоет — русские придут, сына заберут из дома, безоружного, и увозят. Обратно никто не возвращался.
Матери старикам сказали: что толку в его вести, когда ничего поделать нельзя!
Черного пса отловили. Связали веревкой. Принесли на нашу улицу, решить его судьбу. Селяне стояли толпой. У многих были охотничьи двустволки, у некоторых автоматы и пистолеты. Но никто не решался стрелять, боясь еще большей беды от черного пса.
Тогда вперед вышел Султан, поседевший от лет и горя и, кажется, обезумевший, после того как увезли его сыновей.
Он сел перед связанным псом на корточки, держа в руках широкий нож, заглянул в его злые глаза и сказал:
— Здравствуй, это я, твой хозяин, Султан. Помнишь меня? Возвращайся домой, Колька. Мы тебе ничего плохого не сделали. Уходи отсюда! Уходи туда, откуда пришел.
Султан перерезал веревки, связывавшие лапы псу. Черный пес вскочил на ноги и побежал. Он побежал на север.
Что было дальше, я знаю только из своих снов. Вот пес трусит вдоль дороги, в свете фар грузовиков и бронетранспортеров. Вот он останавливается у воинской части и кормится остатками от полевой кухни. И бежит дальше, в степь. Он пробегает деревни, минует города, пока не добирается до самой главной столицы. И там, ускользнув от милиции и живодеров, он вбегает ночью на главную площадь, вдоль которой кирпичные стены с зубцами. Он садится на древний булыжник, задирает пасть к небу и воет.
Судя по тому, что я вижу вокруг, когда просыпаюсь, пес пока не добрался до конца своего пути. Он в дороге. И если вы заметите в своем дворе или парке у дома, или на лесной поляне, или у школы, куда вы отводите своих детей, бездомного пса, черного, с серыми подпалинами на боках, теперь вы знаете: это он, Колька. Бич Божий.
Оставайтесь на батареях!
Небеса готовы разверзнуться сверху…
Двадцать шестого апреля, в понедельник, солнце поднималось над континентальным горизонтом особенно медленно, как будто выталкиваемое из ночи заржавелым подъемным механизмом артиллерийского орудия, рукоять которого вращала усталая рука седого и бессильного Бога. Когда косые лучи зари пробрались сквозь плотную атмосферу и легли в изнеможении на мягкую пыль города, пыль показалась серой и больше похожей на пепел; словно Бог галлюцинировал или предчувствовал. Если это не одно и то же, ведь самые страшные кошмары Его снов обречены стать нашей явью.
Город еще не вышел из оцепенения ночи: лежащие по обочинам улиц коровы не торопились вставать, только мотали своими рогатыми головами, отгоняя непонятные сны о длинных ножах и мужчинах в кожаных передниках, забрызганных кровью. Людей на улицах практически не было видно. В конце улицы, сидя на корточках перед затухшим костром, бодрствовал патруль, прокалывая сумерки огоньками папирос. Полусонная девушка искала свою корову, чтобы подоить. Безумный мальчишка, вышедший вместе с сестрой, уже начал играться в пыли, возводя крепости и тут же разрушая их ударами прутика, изображавшего, по всей видимости, разрывы снарядов. Закутанный в одеяло беженец шел с пустой бутылью к гидранту с водой. И все, пожалуй. Остальные спали.
Таким увидел мир в то утро лейтенант Хосе Баррос, кадровый артиллерийский офицер. Он был одним из тех, кому не спалось. Всю ночь лейтенант бродил около позиций, осматривая свои батареи, а к утру возвратился в квартиру, чтобы умыться и сменить рубашку.
В умывальной стоял большой металлический кувшин с водой. Лейтенант взял кувшин и вышел в патио, где к стволу высохшего деревца было прикручено тусклое зеркало. Раздевшись до пояса, он стал поливать водой голову, набирать воду в горсти, плескать на лицо и подмышки, охая и фыркая. Посмотрев на себя в зеркало, он после минутного колебания решил побриться. Развел в плошке мыльный раствор, нанес его толстой кистью на щербатую кожу и соскоблил щетину опасной бритвой. После бритья пришлось умываться заново. Процедура не приносила мужчине особого удовольствия, но установленный ритуал заметно успокоил мятущееся сознание. Одевшись в чистое, он снова посмотрел на себя в зеркало и пригладил волосы.
Лейтенант Баррос не был красив. Низкорослый, но не коренастый, а скорее пухловатый. Облысение не собирало еще урожай на его голове, но жесткие волосы были неприятно редки. Лицо, белое, с тонкими черными бровями над глубокими карими глазами и удлиненным подбородком, заметно портил нос, плоский, с широко расставленными, как у негра, ноздрями.
Говорят, что метисы бывают необычайно красивы. Хосе мог бы с этим поспорить. Но в этом не было необходимости — сама его внешность была слишком очевидной иллюстрацией антитезы. Действительно, красота детей от смешанных браков — скорее, редкое исключение, чем правило. То, что мы воспринимаем как человеческую красоту, чаще всего наиболее правильное и стандартное воплощение расовых и френологических типажей: нордического или азиатского, франкского или славянского. Когда природа мешает краски и бросает с размаху на палитру, то только изредка, случайно, получается картина оригинального эстетического совершенства. Чаще это нескладность, граничащая с уродством.