Бикфордов мир
Шрифт:
– А-а, – протянул Харитонов, – что-то тут, кажется, неправильно…
– Ну знаешь, Василий, этот памятник я строю и как хочу, так и назову. Когда ты будешь какой-нибудь свой памятник строить – тогда и назовешь его исходя из своего разумения.
С такими рассуждениями Харитонов согласился. Он даже отломал кусок от своего сухого ломтя и протянул Григорию взамен того, что унесла крыса. Взгляд Григория смягчился. Он принял кусок сухого хлеба и окунул его в отвар.
– Что-то солнце не заходит! – высказал свое удивление вслух Василий.
– А здесь так бывает, – поделился опытом хозяин. – Бывает, что стоит оно по три дня кряду
Проспавшись на печи, они проснулись довольно бодрыми. Григорий спрыгнул на пол, разжег потухшую ночью печь, принес воды.
К тому времени, как Харитонов слез вниз, на столе уже стояли и пускали пар две наполненные кружки, в которых, совершенно неожиданно для Василия, был настоящий черный чай.
– Откуда? – глянул он на Григория.
– Из Москвы небось… – ответил Григорий, роясь в холщовом мешке у печки.
Кипяток обжигал губы, и Харитонов уже почувствовал, как отслоился кусочек кожи на нижней губе, но почему-то так хотелось напиться этого чаю, что младший матрос никак не мог сдержать себя.
Остановился он только тогда, когда почувствовал, что и нёбо жжет нестерпимо.
– Ну куда тебя! – с укором посмотрел на него подошедший к столу хозяин. – Отнимают, што ли? – и он поставил около своей кружки консервную банку и коробку «Московских сухарей».
– Остатки прошлого пайка, што с самолета сбросили, – пояснил он, открывая консервную банку туповатым перочинным ножом.
Ели с аппетитом.
– Что это за рыба такая, без костей совсем? – поинтересовался Харитонов, захватив пальцами кусок белого мяса из консервной банки.
– Крабы, – ответил Григорий. – Ишь, как интересно выходит у нас: я вот никогда на море не был, а ем «Крабы океанские».
– А я был, но таких ни разу не пробовал… – покачал головой Василий.
– Не переживай. Я думаю, что пища, как и голод, тоже волнами по земле движется, вот как тут. Прилетает самолет, сбрасывает чего-то, я и не знаю чего, только когда уже сбросили – смотрю. Так вот прилетает он, сбрасывает и улетает, а потом его то месяц, то два, а то и три нету. А где он эти три месяца? Наверняка сбрасывает еду в других местах. И вот, к примеру, если я все съем до того, как он снова прилетит, – то со мною голод случится, от которого я и умереть могу. Да ведь и то… прилетает он сюда более часто потому, как я на государственной важной службе состою. А в другие, не такие важные места, как это, он, самолет, может и не долететь. Ведь не может так быть, чтобы всем всего хватало. О, слышь, опять стреляют!
Харитонов тоже расслышал ружейные выстрелы, и стало у него на душе неприятно, словно обманули его. Ведь передали по обгоревшей радиоточке, что давно уже воцарился мир и отмечалась какая-то годовщина победы над врагом, а тут все еще идет война, а война ведь с друзьями не бывает, она только с врагом ведется. И кто здесь кому враг – неизвестно…
Григорий нехотя поднялся и подошел к окну.
– Обнаглели, сволочи, совсем рядом воюют! – недовольно произнес он. – Когда уже у них патроны кончатся?!
– А откуда у них патроны? – спросил Харитонов.
– Тоже самолет сбрасывает. Бывший бомбардировщик. Видно, тем, кому еды не хватает, их и сбрасывают, чтоб сами себе пищу добывали. Нет, пойду скажу им, чтоб подальше отсюда воевали.
Хозяин отошел от окна, и вдруг
Григорий, насупившись, вытащил из-за печки автомат Калашникова и два рожка с патронами и положил на стол справа от себя.
В дверь забарабанили.
Григорий, схватив со стола автомат, выскочил в сени.
Харитонов, оцепенев, сидел перед кружкой остывшего чая.
– Эй! Сюда иди! – позвал его из сеней Григорий.
Торопливо войдя в сени, Василий увидел лежащую на полу моложавую женщину в ватнике и ватных брюках и склонившегося над ней Григория.
– Чаю принеси! – приказал Григорий.
Женщина была ранена в плечо. Хозяин снял с нее ремень с кобурой, расстегнул ватник, теплую блузку из грубого сукна и оголил плечо и грудь. К счастью, пуля прошла навылет, не зацепив кость.
– Ну вот! Какая баба! – кивнул Григорий на оголенную красивую грудь. – И такой херней занимается!
Харитонов молча согласился, подавая хозяину кружку с чаем.
– На-ка, глотни, – поднес тот кружку ко рту женщины.
Раненая глотнула.
– Эй, там! – донесся окрик со двора.
Григорий дернулся от неожиданности, перевел взгляд на Харитонова, потом, глядя на дверь, крикнул:
– Чего?
– Баба жива? – спросил хрипловатый мужской голос.
– Ранена, – ответил Григорий.
– То-то же, – голос со двора зазвучал удовлетворенно. – Скажешь ей, што если еще раз начнет стрелять в старших – прибьем!
Наскоро перемотав рану какой-то цветастой тряпкой, Григорий и Василий перенесли женщину в комнату, где опустили ее, стонущую, на деревянную лавку, что стояла под стеною.
Пошли дни, на протяжении которых выстрелы звучали уже подальше в лесу, словно воевавшие не желали беспокоить раненую женщину.
Харитонов как-то привык к этим выстрелам и уже не обращал на них внимания: они влились в единую симфонию природы и были не громче стука дятла. Ухаживая за раненой, Василий проводил большую часть дня в доме, лишь изредка выходя с жестяным ведром за водой. Родник протекал недалеко, к нему вела хорошо протоптанная тропинка, на полпути к воде разрезавшая надвое густой цветущий малинник. Кусты малины были усеяны и цветами и ягодами. На обратном пути Харитонов делал здесь передышку, ставил ведро на землю и обрывал, сколько мог, ягод, бросая их в чистую родниковую воду. Возвратясь домой, он ставил чай и кормил женщину малиной, что ему особенно нравилось, потому что каждый раз после такого «ягодного» кормления на ее лице появлялась милая детская улыбка и, глядя на эту улыбку, Харитонов чувствовал себя настолько счастливым, насколько даже в детстве не был. Ведь болтаясь на своей барже по Японскому морю, он твердо уверовал, что люди улыбаются только в детстве и во сне.
Григорий каждое утро уходил из дому, прихватывая в сенях весь столярный инструмент, необходимый для постройки деревянного памятника. Работал он иногда до самого вечера, не возвращаясь на обед, и, судя по его деловому бодрому состоянию, дела с памятником обстояли хорошо.
Однажды вечером он вернулся в дом несколько озадаченным.
Василий как раз вытащил чайник из печки и вытряс в него остатки чая.
Григорий, передвинув стул к лавке, на которой лежала женщина, уселся у ее изголовья и сказал: