Бикини
Шрифт:
Она морщила лоб, когда говорила. У нее были обветренные губы и белые зубы.
— Откуда вы знаете, какая у меня «Лейка»?
Она улыбнулась, но ему показалось, что на глазах у нее беснули слезы.
— Такую «Лейку» я узнала бы даже по запаху, — сказала она тихо.
— Почему вы плачете?
— Я всегда плачу, когда улыбаюсь. В последнее время. Но это, наверное, пройдет. Вам это мешает? Тебе это мешает?!
— Как вы догадались, что я понимаю только по-английски?
— Мартин сказал мне, что приведет тебя на башню и что у тебя есть фотоаппарат. Поэтому ты сразу мне понравился. — Она опустила голову. — Я жду тебя здесь с самого утра. Мартин дает мне переводить листовки и разрешает работать уборщицей в соборе. На эти деньги я покупаю еду для себя
— А откуда вы знаете мою «Лейку»?!
— Какого черта ты устроил мне допрос?! — вдруг рассердилась она. — Я всего лишь хотела посоветовать, какую поставить диафрагму. А ты ведешь себя как американский завоеватель. Плевать мне на завоевателей! — И опять отошла в сторону.
Он прикурил две сигареты и снова приблизился к ней.
— Я спросил просто из любопытства. Поймите, что никто никогда не распознал бы мою «Лейку» по... запаху, — сказал он с улыбкой и протянул ей сигарету. — Могу я задать вам еще один, последний вопрос?
Она взяла сигарету. Попыталась затянуться, но сигарета погасла. Она подошла к нему и скользнула рукой в карман его пальто, прижавшись подбородком к его плечу. Ее волосы пахли лавандой. Она достала из его кармана спички и, стоя рядом, прикурила сигарету.
— Задавай, — сказала она, выдыхая дым.
— Вы немка?
— Да. Я немка. Меня зовут Анна Марта Бляйбтрой. Что, не нравится? — спросила она, поворачиваясь к нему спиной.
И пошла к балюстраде. Он последовал за не1. Они стояли, глядя на город.
— Нет! Отнюдь. Дело не в этом. Мне просто интересно.
— Не лги! Тебе не могут нравиться немцы! Я бы на твоем месте тоже их не любила, — сказала она взволнованно.
— Почему вы так хорошо знаете... откуда вы знаете про мой фотоаппарат? — спросил он, игнорируя ее замечание.
— Я знаю все модели фотоаппаратов.
— Почему?
— Потому что знаю, — ответила она, придвигаясь к нему. — А теперь можно мне кое о чем спросить?
— Конечно, спрашивайте.
Она сунула руку в карман пальто и достала оттуда кассету с пленкой. Он заметил, как резко изменилось выражение ее лица. Равнодушие и налет агрессивности исчезли. Глаза сделались еще больше. Она смотрела на него взволнованно, как маленькая девочка, которая не знает, чего ожидать. Крепко сжимая кассету в руке, спросила:
— Ты можешь проявить эту пленку? Проявишь? Ты можешь сделать это хорошо?
— Конечно проявлю. Без проблем. Может быть, даже сегодня.
— Ты сам это сделаешь или отдашь кому-то?
— На этот вопрос я пока не могу ответить. Я нахожусь в Кельне всего несколько часов. И не знаю, пустят ли меня в лабораторию. Я не знаю даже, есть ли она здесь. Брат Мартин обещал отвести меня на какой-то Ринг или что-то в этом роде. Там я все и узнаю.
— Да. На углу Кайзер-Вильгельм-ринг и Кристоферштрассе. Там разместились ваши военные, они теперь управляют городом. Мартин сказал, что ты работаешь для «Таймс». Думаю, ваши примут тебя с распростертыми объятиями. Мой отец, еще до войны, делал переводы немецкой поэзии для твоей газеты. Он этим очень гордился. Вы даже напечатали его фотографию.
Он слушал ее изумленно. На крыше Кельнского собора встретились два человека, которые могли никогда не узнать о существовании друг друга! Ведь он мог бы не приехать сюда, не встретить «уважаемого господина сержанта Медлока», который продает налево картошку и уголь, а в келью его мог сопровождать какой-нибудь другой «брат». Но его привез сюда именно пройдоха Медлок, приторговывавший казенным добром, а добродушный брат Мартин поручил переводить листовки именно этой девушке. А ее отец переводил для «Таймс», и сама она так хотела встретиться с ним, что взобралась на эту башню и все это ему рассказала. Но самое главное — эта девушка разбирается в фотосъемке так, будто занималась этим с рождения! Она права. Если бы он увеличил диафрагму и выдержку, при таком освещении кадр с разрушенным мостом вышел бы лучше. Она совершенно права. Его «Лейка» автоматически устанавливает пять и шесть десятых после того, как открывается кассетоприемник...
— Почему ты замолчал? Я что-то не так сказала? — прервала она его размышления.
— Нет, конечно. Я просто думал о том, что нам суждено судьбой, а что происходит случайно. Но это неважно, — ответил он. — Давайте вашу кассету.
— Пообещай, что именно ты ее проявишь! — попросила она взволнованно. — И никому не передашь. Обещаешь?
— Обещаю, — сказал он и спрятал кассету с пленкой в карман пиджака.
Девушка встала на цыпочки, нежно поцеловала его в щеку и воскликнула:
— Я принесу тебе за это огурцы и копченую колбасу от тети Аннелизе! И испеку для тебя шарлотку. Я буду ждать тебя здесь через три дня, в воскресенье, в это же время. А теперь я должна идти.
Подпрыгивая на одной ножке как маленькая девочка, она побежала в сторону ведущих вниз ступеней. Но вдруг остановилась и бегом вернулась к нему.
— Дай мне подержать твою «Лейку»! Хоть на минутку! Пожалуйста!
Она была похожа на ребенка, который просит любимую игрушку. Он протянул ей фотоаппарат. Она подошла с ним к балюстраде и направила объектив на мост. Повернулась к Стэнли и крикнула:
— Можно! Только один кадр! Я обещаю...
Он услышал щелчок затвора. Она вернулась к нему и отдала фотоаппарат.
— Как вас зовут? Простите, я не запомнил.
— Бляйбтрой, — ответила она и побежала вдоль террасы.
— Это значит что-нибудь по-немецки?! — крикнул он ей вслед.
— Да! — крикнула она, остановившись у дверей, которые вели к лестнице. — В дословном переводе на твой язык это значит «будь верным» или «останься верным».
Он сделал десяток снимков. И каждый раз, настраивая фотоаппарат, вспоминал об этой девушке.
В массивном административном здании на улице Кайзер-Вильгельм-ринг, 2 действительно находилось что-то вроде правительства. Все были очень важные и, казалось, каждый чем-то управлял. Но только до тех пор, пока не наступал момент принять какое-то решение. Со Стэнли здесь общались исключительно из уважения к брату Мартину. Никого не волновало, что появился какой-то редактор из «Нью-Йорк таймс» с «информационной миссией во имя соблюдения прав на получение независимой информации читателями в Соединенных Штатах», и никто не собирался ему помогать. Один грузный офицер вообще заявил без обиняков, что журналисты во время войны — это «что-то вроде гнойного чирья на жопе».
Они ходили с этажа на этаж в здании на Кайзер-Вильгельм-ринг больше трех часов, и их постоянно посылали из одного прокуренного помещения в другое. Сначала Стэенли злился, а потом почувствовал бессилие, которое сменилось полным равнодушием. К тому же он испытывал неловкость перед монахом, который вынужден был ходить с ним и каждый раз выслушать его объяснения о пресловутой «информационной миссии». Но когда Стэнли был уже готов наплевать на все и вернуться сначала в Люксембург, а потом, связавшись с Артуром, домой, они попали в очередную прокуренную комнату в подземной части здания. Когда они вошли, худой мужчина в офицерском мундире внимательно посмотрел на них, поправил очки и вдруг с радостным возгласом бросился к брату Мартину. Они обнялись. Оказалось, эти двое были знакомы еще с тех времен, когда брат Мартин служил в Ирландии. Потом их пути разошлись, а теперь вот, спустя годы, они встретились в подвале административного здания в Кельне. Выслушав Стэнли, худой офицер вызвал адъютанта и приказал «разыскать, а если потребуется, из-под земли достать младшего лейтенанта Бенсона, который занимается листовками». Младшего лейтенанта Бенсона не пришлось разыскивать «под землей». Он преспокойно сидел, задрав ноги на письменный стол, в кабинете на третьем этаже, в котором они уже успели побывать, скитаясь по прокуренным комнатам. В присутствии худого офицера Бенсон сделал вид, будто видит редактора Стэнли Брэдфорда впервые. Выслушивая поручения, он громко щелкал каблуками и с готовностью рявкал: «Да, сэр!» Поручения давал Стэнли. А худой офицер в очках превращал их в приказы, подкрепляемые щелканьем каблуков.