Билет в синема
Шрифт:
– Чего кричать? – голос с лодки.
– Боже, царя храни! Стихи! Что хотите!
Он крутил, прильнув к окуляру, ручку тяжелого «Урбана». Проплывали мимо лодки: передний струг, второй, третий, заворачивали по команде к берегу.
– Коля, не прозевай! – окликнул стоявшего по колено в воде с запасной камерой Козловского, тот кивнул головой: «вижу!»
Первая ладья заворачивала к берегу, плыла прямо на них. Стоявший в рост Петров-Краевский в полотняной рубахе и портках в обнимку с Симочкой, ряженая массовка на веслах. Лица отчетливые, струги вмещаются в пространство среднего кадра, не режутся по краям – то, что надо.
Он поправил слегка на резкость фокус.
– Куда вас, мать вашу! – крик Ромашкова.
Это надо же! Из-за ближайшего мыса выплыл дымя трубой неведомо откуда взявшийся паровой прогулочный катер с пассажирами. По-летнему одетая публика толпилась у борта, махала руками, весело кричала, краснолицый толстяк в чесучовой паре кинул, размахнувшись, в их сторону бутылку, прокричал:
– Шампанское господам артистам!
Работа нескольких часов коту под хвост, пересъемка. «Весла табань! – монотонный голос Ромашкова. – Весла суши!.. Жесты энергичней!.. Весла табань!.. Весла суши!.. Внимание рулевым: медленно заворачиваем!»
Сцены на берегу сняли достаточно быстро: обстановка напоминала театральную – со всеми ее неизбежными курьезами.
– Василий Павлович, ну, что ты с нами делаешь! – стонал Гончаров при виде плохо державшегося на ногах, энергично вживавшегося посредством возлияний в роль Петра-Краевского. – Повремени малость!
– Молодежь учи, я ученый, – отхлебывал из бутылки трагик. – Лира играл, Гамлета. Не твою туфту-былину.
– А вот насчет туфты попросил бы воздержаться!
– Будет тебе, драматург, – зевал Петров-Краевский. – Давай дальше снимайте. У меня спектакль через неделю у Казанского.
Это ему в конце-концов надоело. Времени в обрез, деньги летят на ветер. Чего резину тянуть? Не любивший ходить в упряжке взял бразды правления на себя. Козловского поставил на основную камеру, Леву на подхват. Сам – управляющий и постановщик, последнее слово за ним.
– Давай, Василий Михайлович, начинай, – торопил собиравшего на поляне массовку Гончарова. – Текст послушали, и к камерам!
Облысевший, с остатками посеребренной стерни на голове драматург тянул из кармана бумажки, принимался читать:
– «Разгул в лесу». Пристав к берегу и разведя на поляне среди сосен костры пируют разбойники. Покачиваются от выпитого, пляшут, осушают кубок за кубком. Сидящий на ковре среди подушек Стенька Разин целует (хохоток среди слушателей, Гончаров болезненно морщится)… целует сидящую на коленях полюбовницу. Княжна встает, танцует перед атаманом тряся монистами. Страстный поцелуй, Стенька уводит персиянку за плечи в шатер. Разбойники вступают один за другим в круг, танцуют гопака… Следующий эпизод «Заговор разбойников против княжны»… – Гончаров откашливается. – Лесная поляна, посреди телега со стогом сена. Наверх взбираются друг за другом дружинники, произносят гневные речи, потрясают кулаками. Один из есаулов читает якобы написанное княжной письмо дружку, принцу Гассану в Персию: «Мой милый принц Гассан, мне так тяжко жить в тяжелой неволе, мне надоело быть в этом диком разгуле, я плачу вспоминая о тебе, моей милой родине, садах душистых наших. Прости и не забудь меня. Твоя до гроба несчастная княжна». Подметное письмо вручают атаману, тот в гневе, хватает полюбовницу за плечи, тащит к выходу палатки, кричит: «Меня ли одного ты любишь, княжна»?! Та бросается ему в ноги: «Невиновная я, тебя одного люблю, мой повелитель!» Тщетно, несчастную волокут к берегу, ватага грузится в лодки. Головной струг, Стенька осушает кубок, персиянка рвется у него из рук, он вскидывает ее над головой – прими, матушка-Волга, дорогой подарок от донского казака!»…
– Все по местам! – командует Дранков. – Снимаем!
В день съемки заключительных сцен на воде испортилась погода, дул с залива ветер, нагонял волну. Он распорядился дать участникам массовки по чарке водки. «Для сугрева».
– Спаиваете народ, Дранков, – посмеивался хрустя соленым огурцом Петров-Краевский.– Нам с хлопцами еще на Москву идти.
– Ужас! – заламывала руки шедшая за ним по пятам Симочка. – Василий Павлович поднимет меня и бросит в воду? Я плавать не умею!
– Да не психуй ты, тут мелко, – успокаивал ее трагик. – Не утонешь.
– Боюсь, не хочу! – топала она ногами.
Бросили, в результате, за борт, подменив в последний момент Симочку куклу в шальварах и тюрбане, момент скрыли монтажной склейкой.
– И за борт ее бросает! – горячо обнимает его Лева.
– … в надлежащую волну! – хохочет он.
Стоят поблизости с довольными лицами Гончаров, Бауэр и Ромашков, размахивает отклеенной бородой сильно на взводе Петров-Краевский, улыбается пришедшая в себя Симочка с красиво распущенными по плечам волосами.
– Поздравляю, Александр Осипович, – жмет руку Козловский.
– И тебя, Коля.
– Спасибо, молодежь! – энергичный жест в сторону валяющейся на траве оживленной массовки. – Поработали на славу!
Радостные крики в ответ, шапки в воздух.
Отвоевались, шабаш!
6.
Казалось бы, отдышись, переведи дух – ничего подобного. Едва отдал в работу отснятый материал, набросал черновики текстовых вставок, заказал граммофонные пластинки с записью музыки Ипполитова-Иванова, бросился в новое предприятие – запечатлеть на пленку грядущий юбилей Льва Толстого.
Восьмидесятилетие гения литературы, мыслителя и вероотступника в центре внимания русской и мировой общественности. На первых полосах ведущих изданий Старого и Нового света бесчисленные поздравления, приветствия, адреса, хвалебные статьи, хула и брань. В Ясную Поляну, место добровольного изгнания великого старца, едут делегации, рвутся толпы фотографов, журналистов, кинорепортеров. Сам Толстой всячески открещивается от шумихи вокруг себя. В появившемся в газетах ответе петербургским сектантам, которые предлагали ему использовать юбилей в целях освобождения заключенных в тюрьмы за политические и религиозные убеждения, написал: «Хотя совет ваш очень хороший, но я, однако, не могу им воспользоваться, так как с самого начала относился совершенно отрицательно к странной затее моего юбилея, столь несвойственной моим взглядам. Я за правило поставил себе не выражать никаких желаний по случаю этой затеи. Кроме того, я уверен, что если бы я и заявил это желание, о котором вы пишите, то нет никаких вероятий, что оно было бы исполнено».
Добравшись поездом до Москвы, прогуливаясь по перрону в ожидании пересадки, Дранков купил в киоске свежий номер «Русского слова». Прочел на первой странице: «Прошу вашу уважаемую газету напечатать следующее мое заявление. Чтобы не доставлять лишнего беспокойства лицам, желавшим лично поздравить Льва Николаевича Толстого с днем его рождения 28 августа, считаю долгом сообщить, что последняя болезнь, осложнившаяся инфлуенцией, от которой он и до сих пор принужден оставаться в постели, до такой степени изнурила его, что он лично никого решительно, даже самых близких, к сожалению, принять никак не может. Графиня Софья Толстая».