Билли Батгейт
Шрифт:
Сам водопад был справа от меня – метрах в десяти, это был последний и самый длинный водопад из целой серии, идущих один за одним. Его нельзя было увидеть с вершины. Я смотрел на бурунчики и взвихрения, на плотную взвесь воды, вздымавшуюся от столкновения влаги и камня и понимал, что такое я вряд ли еще скоро увижу. Природа наяву. Я читал про динозавров, к примеру, но что такое читать, если вдруг найдешь их кости? Вода бурлила и мчалась мимо меня с огромной скоростью, обдавая свежестью, я огляделся и нашел ее юбку. Я завернул ее вокруг моей руки и пошел вдоль расширяющегося потока прочь от водопада и вскоре оказался на песчаном берегу с выпирающими из него округлыми валунами. Я прыгал по ним, вскоре песок исчез, осталась только вода и валуны – я чувствовал, что спускаюсь вниз в самое нутро планеты. Через десяток метров туман исчез, я вышел к лагуне, окруженной каменистыми отрогами, справа от меня на камне стопкой лежала ее одежда. Шорты, майка, трусики, сандалии и носки.
Мне показалось, что я мог бы смотреть в эту черноту бесконечно, она притягивала взгляд. Казалось, что там обитают утопленники. Я испугался, но скинул ботинки, снял рубашку и приготовился прыгать. Хотя и плаваю я не очень, но решимости нырнуть как можно глубже и спасти ее у меня было хоть отбавляй. Тут, прямо передо мной воды разверзлись и вверх взметнулась ее голова и плечи, она что-то вскрикнула или выдохнула, затем откинулась назад и поплыла лицом кверху. Затем раскинула руки и просто застыла в таком положении ни спине. Черная вода разжижала ее белую грудь, ее ноги бледные и тонкие завяли в преломлении света темной лагуны.
Через несколько минут она поплыла наискосок от меня, решительным стилем, волосы, мокрые, бурунчиками забелели на поверхности. Она скрылась из моих глаз, но вскоре я увидел как она забралась на валун – тело все в пупырышках от холода, губы синие, зубы бьют трещотку. Она посмотрела на меня совершенно безличным взглядом. Я подбежал, скатав рубашку в некое подобие полотенца и начала сильно тереть ее. Тер ей спину и ниже, тер грудь и между грудками, тер живот, тер стиснутые в коленках ноги, а она дрожала и согревала руки у рта. Затем, второй раз в жизни, я видел как мисс Престон одевается.
На обратном пути она в основном молчала. Мы шли по руслу, камни скоро закончились, ручей вплывал в нормальное пологое русло. Скалы остались позади. Чувства переполняли меня, я не мог начать разговор и ждал, когда она сама начнет. Мы, как две разные субстанции вселенной, внезапно ощутили некую общность, вот я разве что еще только подрастал, был еще, по большому счету, соплив и чувствовал себя ребенком. Мы снова зашли в коричневый лес и прошли через то самое «кладбище бревен» – заброшенный склад и вскоре вышли в поля.
Она спросила: «Он просил тебя защищать меня?»
– Да.
– Странно, – сказала она.
Я не ответил.
– Понимаешь, он подумал, что я не могу заботиться о себе сама, – пояснила она. Она остановилась около голубого цветка, высвеченного солнцем через кроны густых деревьев. – А ты обещал, что будешь защищать меня?
– Да.
Она сорвала цветок, подошла ко мне и повесила его мне на ухо. Я застыл, с остановившимся дыханием, поняв, как дорого мне ее прикосновение. Она испускала вокруг себя неостановимое лучистое обаяние и красоту, такую тайную, что ее нельзя было ощутить вот так сразу – это давалось избранным.
– Не трогай цветок! – воскликнула она, – Ты такой чертенок, премиленький! Кстати, ты знаешь об этом?
– Они постоянно говорят мне об этом, – сказал я, помедлив.
Спустя полчаса мы спустились с леса по склону на грязную дорогу, которая в свою очередь вывела нас на прямую дорогу на Онондагу. Я шел сзади и смотрел как ее просвечивает солнце. Ее волосы не спадали волной, а высохли как были, жестко очертив контуры головы. Никакой косметики – но губы ее были полны свежести и природной розовости, а кожа, омытая холодом, вновь стала белой и чистой. Она не улыбалась, в уголках глаз были красные пятна, как у пловцов. Перед тем как мы зашли в отель, она спросила, есть ли у меня подружка, я ответил утвердительно, она сказала, что даже не зная ее, знает как ей повезло, но истина была уже другой – потому что, когда она спросила про подружку, я уже не мог думать про Бекки, потеряв к ней полностью всякий интерес, а мог думать только про нее. Мисс Дрю испугала меня – лесной проводник, она показала мне, кто она – объезжающая диких коней на конюшне, и я понял в первый раз, какую вольную и яростную смесь она составляла с мистером Шульцем: она снимала одежду перед бандитом, перед водой, перед солнцем, ее раздевала жизнь, и я понял, почему она пошла с ним – это не папа-мама обычной ласковой жизни где-то там далеко, любви здесь нет, они не живут во вселенной заботы и нежности, они трахаются и убивают – они живут в огромном, пустом мире взрослости, в котором эхом звучит боль, насилие и ненависть.
Я думал об этом, когда мы вошли и отель, когда я поднялся к себе в комнату и лег на постель, окруженный белыми занавесками и жарой, оккупировавшей Онондагу. Я лежал и вскоре занавески потемнели, налились серым светом, немного осветились солнцем, и тут я услышал далекий гром.
Мне она нравилась все больше и больше, гораздо больше, чем раньше, я мог быть с ней ласковым, как только мог быть бедный мальчик с богатой женщиной. Разумеется, моя толковость никуда не исчезла, если я хочу еще пожить на этой земле, то мне надо молчать и страдать, если страдается, молча и без видимых внешних признаков. Я закрыл глаза и снова увидел ее, посиневшую от холода, взбирающуюся на огромный валун, соски, сморщенные и потемневшие, женский треугольник, в перекрестье ног, с водой стекающей с взъерошенных волос. Я думал, что мне довелось видеть человека, который пытался умереть, но я не был в этом до конца уверен, она жила в более широком мире, чем я – ее натуру нельзя было оценивать упрощенными житейскими проблемами. Я задумался над тем, а что если ее близость к мистеру Шульцу, явная или мнимая, каким-то образом окажется больше чем моя открытость и она расскажет все, что я ей поведал в порыве откровения, самому боссу? Нет, не расскажет, она очень независима, она живет в окружении таинственного мира, созданного ей самой и то, что она делает, она делает исключительно сама и движимая исключительно собой, несмотря на внешние близости и обстоятельства, могущие подвигнуть ее на такую близость. Я почувствовал, что она, наконец, проявила какую-то общечеловеческую и понятную всем боль и печаль, и это, по большому счету, и есть то, что мне в ней понравилось сейчас. Я пытался убедить себя в этом, но все-таки во всех этих мыслях оставалось нечто тяжелое и капитально-значимое, как огромный железный сейф в мыслях, он был недоступен даже сейчас. Я принял душ, холодный и свежий, оделся на вечер: костюм, галстук, очки и окончательно решил, что что бы мои чувства ни диктовали мне, это ни в коей мере не повлияет на направление моей жизни и на требования, предъявляемые ей. Я обещал Бо Уайнбергу, что буду защищать ее, теперь уже я сказал ей об этом сам, и теперь мне придется выполнять обещание, но я все-таки надеялся и для ее собственной безопасности, и для моей, что до этого дело не дойдет.
Тринадцатая глава
Наступило новое время: как в расквартированные в каких-то казармах войска, к нам начали стекаться всякие разные товары, чтобы мы чувствовали себя как дома, а не на чужбине. Мистер Шульц открыл линию по переброске вещей из Нью-Йорка: раз в неделю стал прибывать грузовик с мясом: говядиной и бараниной, с рыбой, деликатесами, вином и пивом, каждый день кто-нибудь отправлялся в Олбани, куда каждый день приземлялся самолет из Нью-Йорка со свежими городскими булочками, тортиками и кексами, доставлял он и свежие газеты. Кухня в отеле продолжала суетиться, и никого похоже не волновало, что приходит еще какая-то еда, все шло как шло, все как обычно. Никто не выказывал ни гордости, ни обиды за столь явное пренебрежение дарами онондагского гостеприимства, естественным желанием обслуги отеля было лишь одно – как можно лучше обслужить дорогого мистера Шульца и компанию. Тем более, что все эти продукты еще более подчеркивали мастерство поваров гостиницы.
Ужин постепенно превратился в ритуал. Мы сидели как одна большая семья, всегда в одно и то же время, хотя и за разными столами. Ужины проходили с час и более и почти всегда служили отличным поводом для мистера Шульца развлечь или скукожить всех от своих воспоминаний. На ужинах, если он не бывал слишком пьян, он расслаблялся. Если же количество спиртного превышало какую-то дозу, то он становился или угрюмым, или подозрительным. Он тяжело смотрел на нас, будто укоряя нас, что вот ему так плохо, а мы чувствуем себя прекрасно, наслаждаемся прекрасной едой. У него вошло в привычку в такие минуты требовать от нас, чтобы ему передали то или иное блюдо, которое как ему казалось, мы поглощаем с особенным удовольствием. Он пробовал, затем возвращал блюдо назад. Так он несколько раз отбирал тарелку у меня. Но эффекта на меня это не производило: я не ярился, не терял аппетит. А однажды он вообще подошел к другому столу и взял с тарелки большой кусок мяса и унес к себе, показав тем самым, что он не может быть щедрым и гостеприимным к людям, которые просто жируют на нем. Самое плохое, это то, что иногда такие случаи возникали в присутствие мисс Дрю, для нее это был верх невоспитанности. В общем вечера случались разные.
Но, как я уже сказал, чаще он все-таки бывал добрым и в веселом настроении, будто показывал свое нью-йоркское расположение всему городку Онондага. И в тот вечер, о котором я сейчас буду вести речь, я совершенно точно знал, что куски из моей тарелки утаскиваться боссом не будут, потому что за нашим столом будут гости: Дикси Дэвис, который уже опоздал ко времени отбытия в Нью-Йорк по времени, и священник из католического собора, отец Монтень. Мне понравилось то, что, когда отец зашел в ресторан, то первым делом остановился у самого входа, где сидели Микки, Ирвинг, Лулу и шофер мистера Дэвиса, и поздоровался с ними. Более того, еще о чем-то оживленно и добросердечно поболтал с ними. Для служителя Бога он был достаточно жизнерадостен, потирал с энтузиазмом руки при разговоре, будто речь не могла идти о вещах неприятных его мироощущению, он был горд за свой, не такой уж богатый и очень маленький приход, расположенный недалеко от самого собора – скопище маленьких и в большинстве своем деревянных домиков вниз по крохотным улочкам – огромного и массивного каменного сооружения с раскрашенным Христом и другими святыми, развешанными по стенам.