Билли Батгейт
Шрифт:
В тот же вечер, пока Дрю в сопровождении мистера Шульца, или наоборот, мистер Шульц в сопровождении Дрю, отправились в школьную гимназию на вечер, посвященный окончанию лета, приглашены были все онондагские жители, я выехал вместе с бандой из отеля. Мы поехали, но конечного пункта я не знал. На двух машинах, все с багажом, сзади на открытом грузовике Лулу Розенкранц, с сейфом на коленях и полным кузовом матрасов. За все время, проведенное в провинции, я так и не привык к здешним ночам, таким непроницаемо черным. Я даже не любил по ночам выглядывать в окно, потому там была только жуткая темень – в Онондаге фонари не освещали, а давали форму рядом стоящим зданиям, добавляя жуткости в пейзаж, поэтому за городом, обступившая машины ночь, превратилась в огромное непроницаемое незнание – в него нельзя было смотреть, у него не было ни объема, ни прозрачности, не то что у ночей в Нью-Йорке, и если подумать об ожидании дня, то темнота как бы даже предполагала его наступление, даже луна светила настолько неярко, что лишь давала ощущение контуров далеких гор и пустоту полей. Самым плохим
Так богобоязненно принадлежать мистеру Шульцу, как мог принадлежать я – я боялся. Я был полностью незащищен от его влияния. Конечно, можно жить в решениях других людей и можно даже неплохо жить, пока первая вспышка не покажет тебе какова настоящая их натура – тирания в ничем не прикрытом виде. Мне не нравилось быть их багажом, пока Дрю вместе с ним. Дело не в расстоянии, двадцать миль ничего не решали, их я тайным взглядом прочитал на спидометре, когда мы приехали, дело было в том, что каждую милю я прочувствовал, как отторжение себя от нее. Наша связь и расстояние не давали мне ощущения уверенности в ней.
Мы остановились у какого-то дома. Кто его нашел, арендовал, купил – для меня навсегда останется тайной. Дом смахивал на ферму, но это была не ферма, а обычный, обшитый досками, провинциальный приют, с крыльцом, ведущим свое начало от пологого спуска к шоссе. В общем, он возвышался над дорогой как некий обман дома, а не конкретное жилище. А сразу за ним начинался лес, чернее ночи, если можно так сказать.
Это был новый штаб и увидели мы его впервые в свете ручного фонарика. Внутри стоял запах, вежливым эпитетом для которого может послужить слово «спертый», там очень давно никто не жил, окна заржавели в запорах, дерево облицовки высохло до состояния звона, то, что разные зверьки типа мышек оставили на полу, тоже высохло и превратилось за давностью времени в пыль, прямо от входа начиналась лестница, ведущая на второй этаж, как я предположил – в спальни, за лестницей был приспуск вниз, в кухню, на кухне стояла допотопнейшая вещь – ручной насос для набора воды в умывальник. Эксперимент Лулу с насосом закончился для первого полным крахом. Насос выдал вверх такую порцию пыли, что Лулу ретировался несолоно хлебавши. Мне же он после этого скомандовал:
– Прекрати глазеть и таскай груз наверх!
Я пошел к грузовику и стал заносить внутрь матрасы и картонные коробки с вещами. Все это происходило в свете фар грузовика. Потом Ирвинг умудрился разжечь камин в главной комнате, что, собственно, света не прибавило, но внесло нотку уюта. Из трубы камина вывалилась мертвая птичка и валялась около входа. Я спросил себя, ну какой дурак изберет для себя жизнь в ковровом царстве отеля, если ему предложат исторический особняк времен Отцов Основателей?
Еще позже, совсем ночью, приехал мистер Шульц. Он привез два здоровенных коричневых пакета с едой и выпивкой, купленных в Олбани, и хотя это не была классная китайская кухня из Бронкса, нам она понравилась. Ирвинг разрыл среди вещей какие-то кастрюли и что-то как-то подогрел, я получил свою теплую долю: цыпленка, риса, немного хрустящей на зубах вермишели, немного орехов на десерт, бумажные тарелки промаслились и обмарали все руки, но тем не менее пища оказалась что надо. Мы славно поели. Только чая не было, пришлось пить воду из насоса. Взрослые же промыли желудки виски, которые они пили как обычную жидкость. В центре комнаты горел камин, мистер Шульц прикурил сигару и приспустил галстук. Он почувствовал себя расслабленным и среди друзей. Не на виду у всех и вся в течение многих недель в Онондаге, а только среди своих. Он отдыхал, ведь на следующий день ему предстояло снова окунутся в фальшивый мир не его окружения. Я подумал, что здесь, в этой дыре, ему просто очень хорошо, потому что она отвечает его внутреннему настрою оппозиции ко всему остальному миру.
– Вам, ребята, – начал он, когда мы расселись по углам, – не надо беспокоиться о Голландце. Он о себе сам позаботиться. И думать о Большом Жюли тоже не надо, он был не тот человек. То же относится и к Бо. Они не были ничем лучше Винсента Колла. Порченые яблоки. А вас, ребята, я люблю. И для вас сделаю все. Все, что я раньше говорил – остается в силе. Вас обидят, посадят в тюрьму, или, прости меня господи, вы отойдете в мир иной, не волнуйтесь, ваши семьи получат от меня все, что им необходимо. Вы это знаете. Все из вас, даже малыш. Мое слово – это закон. С Голландцем быть надежнее, чем с Всеамериканским Страховым Обществом. Теперь по поводу суда: через несколько дней ситуация прояснится окончательно. Пока «федералы» трахали девочек на знойных пляжах юга, мы здесь дурью не маялись, а посадили наши саженцы. Общественное мнение уже на нашей стороне. Если бы вы только видели сегодняшнюю вечеринку. Нет, идея была вовсе не такая – и когда вы вернетесь в город, тогда будет вечеринка, что надо – но, если бы вы видели всю эту деревенщину! В креповых платьях и цилиндрах! С одной из пташек и я успел пообтереться за оркестром… Даже сам потанцевал! Летал по залу гимназии с моей девочкой среди всей этой промытой и отстиранной толпы! Мне их даже жалко немного, привык к ним, наверно. Здесь почему-то умницы не задерживаются, только лбы, умеющие целый день напролет пахать и пахать… пока не оттопырятся окончательно! Но пару карт они в руках все-таки держат. Закон – это вовсе не волшебство. Закон – это общественное мнение, что оно скажет, то и будет законом. Я вам о законе много могу рассказать. Мистер Хайнс еще больше! Когда у нас были все полицейские участки района, когда у нас был суд, когда мы имели даже Манхэттэнский суд? Это что – был закон? Завтра в суде меня будет защищать человек, который ни за что не пригласит меня к себе домой на обед. Он с президентом по телефону говорит. Но я заплатил его цену и он будет меня защищать столько, сколько я захочу. Я имею в виду, что закон – это то, что я плачу, закон – это моя сверхцена. Вся эта братия, все эти судьи, юристы, прокуроры, адвокаты делающие это – легальным, это – нелегальным, это – законным, это – незаконным, все они такие же как мы, парни. Кто они? Такие же как и мы! С тем лишь отличием, что они делают все под своим углом и соотносятся с нами впрямую? Такие же гангстеры, как и мы, только они не хотят пачкать рук. Неужели их можно за это уважать? Уважение таких людей – это твоя смерть. Лучше жить и такого уважения к ним не иметь.
Даже здесь, за двадцать миль от Онондаги, в доме, едва заметном от дороги, он говорил таким же жестковатым и хриплым голосом. А может быть это темнота и огонь камина, раздумья каждого наедине с самим собой, когда его голос – только фон своих собственных мыслей? И темнота и ночь позволяют видеть только тени.
– Но, знаете, – продолжал он, – в этом судилище есть элемент чести для меня. Разве не так? В конце концов люди вычеркнули Голландца на время. И тут
– бац – он снова в центре внимания, весь мир сбежался в Онондагу, как в соседний район! Начать новый день со старым приятелем из полулегальных кругов. Поэтому со мной все будет в порядке. Видите? Со мной мои четки. Ношу их всегда. И в суд их возьму. А вечер сегодня просто превосходный, и выпивка получилась что надо. Я себя чувствую прекрасно. Хорошо чувствую, спокойно.
Наверху были две спальни и после того, как мистер Шульц уехал в Онондагу, я отправился спать в одну из них. Прямо в одежде улегся на матрас, сваленный на пол, головой к окну. Пытался усмотреть через окно звезды на небе. Я никого не спрашивал, почему из двух маленьких спален – одна моя; наверно, предположил, что поскольку я – самый маленький, то одна – моя по праву. Утром, проснувшись, я увидел рядом с собой двух неизвестных. Тоже в одежде, на других матрасах. Рядом с ними, на деревянном полу, вынутые из подмышечных кобур, лежали их пистолеты. Я встал, окоченевший, с ломотой в теле, пошел вниз на улицу. Едва светало, в такие моменты мир, кажется, может и не проснется вовсе: так рассвет еще под вопросом, темнота, исчезающая под натиском, напором света, вполне может и не уйти, а остаться. В этой начинающей белеть темноте, где-то метров за двадцать от меня, около дороги, человек, в котором я не сразу признал Ирвинга, залез на телеграфный столб и сидел там, прилаживая провода, которые выползали змеей из дома и тянулись до самой дороги. Я обернулся. Сзади меня стоял этот самый пансион времен далеких предков, белый, с зелеными полосками, над крыльцом, на здоровом шесте, висел американский флаг, позади, стояла огромная ель, за ней начинался лес. Там среди деревьев, было еще что-то бело-зеленое, там же стоял «Паккард», носом к дороге, ветровое стекло немного запотевшее.
Я обошел пансион сзади и там, на горе, нашел идеальное место для долгого утреннего туалета. Уставившись вдаль, я представлял, что если бы жил здесь, то создал бы скульптуру из валунов, такую же, как мне показала Дрю Престон. Из появления двух неизвестных я сделал вывод, что мистер Шульц увеличил огневую мощь своей банды. Да и краткий обзор диспозиции дома давал четкую мысль о том, что все подъезды хорошо просматриваются и во все стороны можно хорошо отстреливаться. Один боец со второго этажа мог бы сдержать превосходящие силы противника. Все это представило для меня интерес.
Но спустя какие-то несколько часов мне предстояло покинуть эту крепость, хотя я и не представлял насколько надолго. Моя собственная жизнь изгибалась ныне, увы, не по моим прихотям, хотя внутри меня жило чувство расставания с детством. И оно никак не могло перерасти в нечто большее – обладание всей своей жизнью единолично. Прошлой ночью, когда мы сидели вокруг огня, я был членом банды, нет, не сам я так думал, и не они так думали, просто сам факт нахождения с ними в одном укромном месте, общая еда, тусклый свет, придающий мне взрослость, все это давало ощущение общности, повязанности с ними на все оставшиеся мне годы – именно этот вечер и дал мне окончательное ощущение собственной уверенности в том, что несмотря на всю их силу и ярость, я всегда смогу покинуть их и убежать. Это было нечто большее чем колокольный звон, это был тихий и спокойный голос моей души. Все, что нас окружало сейчас, было настолько для них всех естественно, они всегда должны жить именно таким образом – прячась, что я с трудом представлял другие места, где мне приходилось с ними бывать. Народ спал, а я ходил вокруг дома и злился, что они спят. Я был зверски голоден – где мои завтраки в Онондаге, где газетенка, которую я любил прочитывать за завтраком, где моя белая ванна с горячей водой? Можно подумать, я жил в таких отелях всю свою жизнь. Я поднялся на крыльцо и заглянул в комнату. На деревянном столе стояли счеты мистера Бермана и «горячий» телефон, прилаживаемый Ирвингом, рядом – деревянный стул с высокой спинкой и, временно на полу, несгораемый сейф мистера Шульца. Сейф показался мне центром того сдвига в пространстве, который произошел за минувшие сутки. Я думал о нем не только, как о хранилище наличных босса, но и о как секретном ящике мистера Аббадаббы Бермана, в котором тот держал свой мир чисел.