Битки на пасху
Шрифт:
В комнате я поставил на стол четыре бутылки (на две мне дала деньги Дженни) и почти сразу пошел. В дверях я обернулся: на меня смотрела Лил. Мне стало не по себе от ее взгляда. Она рассмеялась и отвернулась. И вот мы с Дженни одни.
Мы были странная пара. Мы прошли полями, наверное, больше мили, не обменявшись ни единым словом. Но между нами шел неслышный разговор, и мы оба не разбирали толком, о чем он. Потом мы вернулись на ферму, и она увлекла меня в укромный полумрак коровника, взяла в ладони мое лицо, потянула к себе. Я нашел ее губы. Ошалев от миллиарда чувств, мы пятились, пока не ткнулись очень кстати в стог соломы. Нам стало волшебно хорошо.
А
– Вот в какие игры ты играешь, греховодник! Джордж, Фред, Салли, Бет – все сюда! Сейчас ты у меня получишь.
Они окружили нас кольцом. Дженни визжит, вытаращив глаза, лицо торчит из соломы белым пятном – от нее не стали ждать оправданий, и мне не дали рта открыть. Они стали швырять меня из рук в руки по кругу. Не чуя живого места, я лежал, оглушенный, в соломе. Издалека донесся голос: «Обошлось. Он ее не тронул. Вышвырните вон паршивца». И я очнулся уже в канаве. По мне сновали сотни мышей, если не крыс, и одна тварь, забравшись в карман, сквозь ткань царапала мне кожу. От ужаса я сразу очухался, перекатился на бок, вытряхивая гостя, и вижу: надо мной стоит мой славный друг Паффер. На дне канавы посверкивал трехпенсовик – все, что у меня осталось.
– Пришел тебя проверить, – сказал Паффер, не сводя глаз с монеты.
– Ага, ты очень беспокоился, когда они меня отделывали, – сказал я. – Нечего меня проверять, обойдусь.
Я еще собрался с силами и добавил:
– Вали отсюда.
Он отошел и обернулся. Смертоносно пахли майские цветы.
– Если честно, они меня обобрали. Вчистую. Ты меня прости, Дэнни.
– Бог простит, – сказал я, подобрал трехпенсовик и швырнул в его сторону. И пошел прочь. Я оглянулся: бог мне свидетель, Паффер ползал на коленях, словно слепой, отыскивая в темноте подачку, поломавшую нашу дружбу. Не знаю, почему я пошел к Бишоптонской дороге. Одно было ясно: домой я не хотел.
Лавки закрылись, в кино идти поздно, рыночная площадь была замусорена после дневного базара. Я брел, отшвыривая ногами клочки оберточной бумаги, стружку, огрызки. Какой-то парень корчился около стенки, и в свете газового фонаря я увидел, что его белое лицо искажено болью. Я еще раз оглянулся: он плашмя лежал на земле, неловко вывернув руку вбок, прямо в свою блевотину. Вдруг я услышал пение. Пели у подножия всадника, поставленного перед ратушей, и пели от души, звонко и радостно.
Я прошел через маленькое кольцо зевак. В центре, на ступеньках памятника, стояли в ряд певцы. Высокий старик с крючковатым носом играл на аккордеоне. У него были мертвые глаза, я понял, что он слепой, но играл он весело, и лицо у него было живое, улыбчивое. И какой-то парень пел и плясал перед памятником, словно царь Давид перед господом. Гимн кончился, и слепому аккордеонисту помогли взойти на верхнюю ступеньку.
– Меня зовут Джон Дейвис, – объявил он и выставил вперед дрожащий костлявый палец. – Может, слышал кто? Знает это имя? Я служил дьяволу. Терся на бегах, искал легких денег. За кружку пива играл в пивных. Я по уши сидел в
Он, дрожа, спускался по ступенькам, опираясь на руку парня, что плясал перед памятником. Он проходил совсем близко от меня и, повернув лицо в мою сторону, вдруг опустил мне на плечо свою руку – словно голубь сел.
– Храни тебя бог, – сказал он.
Я вырвался, пробуравил толпу и понесся в самую темень. Когда в хлеву меня мяла в своих лапах Лил – это было ужасно, но куда хуже прикосновение этого слепца, трепетное и невесомое. Его пальцы прошили меня до самой души, словно пятистрелая молния. Я летел, не разбирая дороги, а ветер доносил их пение, ему вторили мое грохотавшее сердце и сиплое, сбившееся дыхание, и я бежал, пока совсем не выдохся, и оказалось, что прибежал я опять на ферму.
Я затаился в поле. Забубнили голоса, кто-то заорал пьяную песню. Люди расходились. Один за другим гасли желтые огни. Осталось гореть одно окно. Что-то подсказало мне: это ее окно. Я прокрался в сад. За мной, будь она проклята, заверещала старая калитка. Опушенные цветами ветки стояли над головой, как облака. Заорав, метнулся в сторону желтый кот. Потом что-то шевельнулось в саду. Ко мне плыло лицо, голос шепнул: «Дэнни», и я понял, что это Дженни.
– А-а, это ты, – сказал я и повернулся уходить. Она взяла меня за руку и удержала.
– Дэнни, – сказала она, – не уходи. Прости, что так вышло, но я не могла иначе. Она бы меня до смерти избила. В прошлый раз я ходила с синяками несколько месяцев.
– В прошлый раз! – сказал я с упреком.
– А ничего не было, – сказала она. – Мы просто разговаривали. С тобой было совсем другое. У меня не было выхода.
– Хорошая слава пойдет про меня, – сказал я. – Завтра весь поселок будет знать. За всю жизнь не отмоешься.
– Бедняжка, – шепнула она. – Нашел чего бояться!
Она была слишком близко, чтобы сердиться на нее. Мы опустились на упругую траву и сквозь цветочное кружево смотрели на луну, пока ее не скрыла туча, и в этот раз нам не помешали. После того вечера я ни разу не был на ферме и больше не видел Дженни. Но я помню, как утром возвращался домой, отгулявший свою пасху, один-одинешенек под надзором звезд. Я не мог понять, откуда такое сиротство и почему на душе тоска. Уже подойдя к нашей двери, я глянул вверх, увидел размашистую россыпь Млечного Пути на небесном куполе и в приступе ярости и отчаяния понял свою беду.
Я уже не был одно целое с миром. Что-то треснуло, развалилась моя скорлупа. Все это случилось в один день, и я не знал, кого винить. Случилось – и все. Побили битчика, и на том с битками было покончено.