Шрифт:
В то пасхальное воскресенье мать вдруг забрала себе в голову, что игра на деньги прямиком доведет меня до беды и загробных мук и что пора принимать меры. А право, было бы лучше оставить меня в покое.
Какой был день! С утра я играл в кункен [1] на голубятне у Паффера Джонсона, и от наших криков и матерщины его воркуны словно вымерли. В игре всегда так: вдруг пошла везуха. Я не терялся, и мы с Паффером в два счета обчистили тех умников. Мы еле затолкали в карманы нашу добычу. Там была медь в основном. Потом пошли в
1
Карточная игра
Сияние вокруг разливалось ослепительное. Помню, в какой тишине летела бита, с каким плеском разбивалась казна, какой вопль покрывал выкрики судьи: «Орел! Решка!» Еще лучше помню, как божественно хрустела в руке пачка долларов и фунтов. В тот день я взял пятьдесят фунтов! «Сейчас я им покажу класс», – сказал я Пафферу. Но вышел сонный дылда, какой-то ипподромный жучок из Ньюкасла, и в десяток хороших бросков разделался со мной. Мы уползли домой, вспоминая уплывшее богатство.
Мать сразу все поняла.
– Продулся! Когда ты поумнеешь?
– У меня еще есть шиллинг. Продержусь.
– Это тебе на завтра. А уж сегодня обойдешься без кино… Я удивленно уставился на нее: она терпеть не могла, что в воскресенье я хожу в кино, и вдруг говорит такое без всякой радости.
– Как-нибудь переживу, – сказал я.
– Может, пойдешь со мной в церковь?
– Чего?! – Я даже задохнулся от потрясения. – Чтобы слушать гнусавый треп старого козла? Ты, мамочка, шутишь.
– У капеллы сегодня специальная программа, – улещала она, зная, как я люблю хорошую музыку. Но я не дрогнул.
– Нет, мам, я из этого вырос.
Мне было всего шестнадцать, и другой бы рассмеялся, но мать даже не улыбнулась. Самым обычным тоном она поинтересовалась:
– И уже стесняешься сесть рядом с матерью, да?
– Да нет, мам, – сказал я. – Просто я договорился немного погулять с Паффером Джонсоном.
– Так возьми его с собой. Сядете на хоры. На пожертвование я вам дам.
Я навострил уши, но постарался не выдать своего интереса.
– Нет, мам, спасибо.
Закрывшись газетой, я приготовился продать себя подороже. И тут забрезжила настоящая цена.
– Ты ведь завтра идешь на битки?
Я застонал в ответ. Это все равно что, выбравшись на призыв архангельской трубы из могилы, спросить очухавшегося соседа, собирается ли он на Страшный суд. Мать знала, что я и мертвый поползу на битки, потому что в нашем поселке они – событие года для настоящего спортсмена.
Каждый год в страстной четверг хозяйки и все домочадцы, как известно, красят яйца – их варят вкрутую, добавив в кипяток щепотку кофе, луковую шелуху или горсть высушенных желтых цветков утесника, и они делаются темно-красными и бурыми, и вместе с другими пасхальными угощениями ребята берегут их до понедельника, а в понедельник катают по склону холма – наверное, в память о камнях, отваленных от гроба, – потом съедают.
В нашем языческом поселке было по-другому. Крашеные яйца мы ценили не только за раскраску, но еще за их крепость, и в понедельник чуть свет все уважающие себя представители мужского пола подхватывали свои кошелки с яйцами и шли биться. Нужно было своим яйцом разбить чужое – вот что такое битки. Один обжимает пальцами яйцо, оставив незащищенной маленькую, не больше шиллинга, лысинку, а другой хлопает по ней своим яйцом. И так по очереди. Узким концом по узкому, широким по широкому, и чье яйцо разобьется первым, тот проиграл, и яйцо достается победителю.
Но, конечно, не только возможность насшибать побольше яиц сгоняла на эти состязания девятилетних и девяностолетних. Мы бились партиями по шесть битчиков, и каждый ставил на кон полпенса. Да еще делались ставки на стороне. Подобрав яйца покрепче, можно было неплохо разжиться. Существовало предание, что однажды какой-то малый побил весь поселок и на выручку купил дом.
Поэтому, когда мать сказала про битки, у меня в голове образовался вихрь и зажглась сладкая мечта – кто меня осудит? – вот бы и мне разбить весь поселок! Мать сказала – и молчит. Я еще подождал и спрашиваю:
– А что?
– Если пойдешь со мной в церковь, то к завтраму я сварю тебе тройку особых яиц, я знаю способ. Против них ничье не устоит.
– А мои полдюжины?
– Эти само собой, – успокоила она. – И мелочь на пожертвования тебе и Пафферу.
Я не продешевил. На пожертвование нам каждому дали по три пенса. Два пенса мы пустили на сигареты, по пенсу положили в церкви на блюдо, и еще осталось два пенса на ставки. Совсем неплохо. От службы я ничего не запомнил. Я все время думал про тройку «особых» и какие победы меня ожидают.
Когда в тот вечер я уходил к себе, мать осталась одна терпеть отца: он, конечно, был выпивши, потому что в трезвом виде обычно помалкивал. Перед лестницей я помедлил, засмотревшись на три свежих яйца, уже выложенных на стол. Перехватив мой взгляд, мать утвердительно кивнула головой. Наверное, я пролежал не один час, отец все бубнил, и даже сквозь сон я различал его голос, а когда утром спустился, то своей тройки не нашел. Я сунулся в кладовку – миска была пустая. Тогда еле слышно донесся материн шепот: «Я их спрятала от греха – ты знаешь своих братьев. Задержись после завтрака, мы их испытаем».
Как только братцы выкатились из дому, она выложила передо мной мою тройку. Яйца были красные как огонь, с легким мраморным отливом. Только на битках никому не будет дела до их красоты. Мать прочла мои мысли и вытащила полдюжины, с какими я обычно ходил на битки.
– Попробуем! – сказала она повеселевшим голосом. – Ставлю против твоего «особого».
Она зажала в руке яйцо и подставила его широким концом. Я тюкнул, и с первого раза то раскололось. Теперь была ее очередь; я выставил свое красное «особое» острым концом. Мать ударила, но треснуло опять ее яйцо. Все больше распаляясь, мы продолжали испытывать те полдюжины, но результат был тот же, и скоро все шесть были разбиты, а мой красный биток уцелел.