Битва книг
Шрифт:
Тем временем волнение достигло крайних пределов и повлекло за собою явный раздор; пылкие речи раздавались с обеих сторон и еще больше горячили дурную кровь. Тогда некий древний, жестоко стиснутый посреди целой полки новых, предложил открыто обсудить предмет спора и доказать со всей очевидностью, что первенство принадлежит древним как но праву долгого владения, так и на основании их благоразумия, возраста и, что важнее всего, огромных заслуг перед новыми. Но последние отвергли все доводы и, казалось, были весьма поражены, как это древние смеют настаивать на своем старшинстве, когда совершенно ясно (если уж на то пошло), что новые являются несравненно более древними[5] нежели их противники. Далее они категорически отрицали, будто чем-либо обязаны древним. «Правда, — говорили они, — кое-кто из нас, как известно, оказался столь ничтожным, что заимствовался у вас; но остальные, составляющие несравненное большинство (и особенно мы, французы и англичане), так далеки от столь гнусного унижения, что до сего времени не обменялись с вами и полудюжиной слов. Мы сами взрастит своих коней, сами выковали себе оружие, сами скроили и сшили себе платье». Платон случайно находился на соседней полке, и, оглядев ораторов, имевших весьма жалкий вид, о чем сказано выше, их одров, отощалых, с разбитыми ногами, их оружие из гнилого дерева, их проржавевшие доспехи, надетые прямо на тряпье,
Итак, новые вели свои переговоры, нимало не соблюдая тайны, и тем самым привлекли внимание противника. Те их защитники, что начали распрю, заведя спор о старшинстве, так громко вопили о предстоящей битве, что Темплу довелось их услышать, о чем он немедленно известил древних, а те, собрав тотчас свои рассредоточенные войска, решили занять оборону; после чего на их сторону перебежали некоторые из новых и Темпл в том числе. Этот Темпл, воспитанный среди древних и долгое время общавшийся с ними, был ими любим более, чем кто-либо из новых, и он стал их лучшим бойцом.
Положение было критическим, когда случилось одно немаловажное происшествие. Дело в том, что в самом высоком углу большого окна обитал паук, который раздулся до огромных размеров, уничтожив несметное множество мух, чьи останки валялись перед воротами его дворца, подобно человеческим-костям перед пещерой великана. Дороги к его замку, согласно новыми приемам фортификации, были преграждены рогатками и палисадами. Миновав несколько дворов, вы попадали в центр, откуда могли видеть самого владельца в его жилище с окнами, выходившими каждое на одну из дорог, и дверями, служившими для вылазок за добычей и для обороны. В этих хоромах он прожил уже немалый срок в мире и довольстве, не страшась опасности ни для своей особы от ласточек сверху, ни для своего дворца от метлы снизу, когда судьбе было угодно принести туда бродячую пчелу, и ее любопытству открылось разбитое стекло в окне; она влетела внутрь, полетала туда-сюда, а затем случайно села на одну из наружных стен паучьей крепости, которая, не выдержав необычной тяжести, опустилась до самого основания. Трижды пыталась пчела пробиться дальше, и трижды все сооружение сотряслось. Паук, сидевший внутри, ощутив ужасное содрогание, решил попа чалу, что наступила конечная гибель естества или что Вельзевул со всеми своими легионами пришел отомстить за смерть многих тысяч подданных, коих убил и пожрал его супостат. Все же напоследок, набравшись храбрости, он решил вылезть наружу, навстречу своей судьбе. Между тем пчела выпросталась из тенет и, расположившись в безопасности на некотором расстоянии, принялась чистить крылья, освобождая их от клочь ев паутины. Тогда паук отважился выглянуть; увидав пробоины, развал и разрушения в своей крепости, он чуть было не помешался; бушевал и бранился как сумасшедший и так раздулся, что едва не лопнул. Наконец, разглядев пчелу (а они знали друг друга в лицо), он рассудительно вывел причины из следствий. «Разрази тебя чума, — сказал он, — беспутная шлюха! Ты, что ли, учинила эту дьявольскую кутерьму? Ослепла ты, что ли, будь ты проклята? Уж не думаешь ли ты, что мне нечего делать (черт бы тебя побрал!), кроме как чинить да прибирать после твоей задницы?» — «Славно сказано, приятель, — ответствовала пчела, которая уже успела очиститься и была расположена шутить. — Даю тебе честное слово, что вовек не приближусь к твоему жилью; отродясь не влезала в такую мерзость». — «Негодная, — отвечал паук, — кабы не древний обычай нашего рода, запрещающий выходить навстречу врагу, я б тебя выучил правилам приличия». — «Успокойся, прошу тебя, — сказала пчела, — не то ты израсходуешь свои внутренности, а они, насколько могу судить, тебе еще весьма понадобятся при починке дома». — «Ах ты дрянь! — возразил паук. — Полагаю, тебе следовало бы относиться с большим почтением к особе, которую весь свет ставит не в пример выше тебя». — «Поистине, — сказала пчела, — такое сравнение весьма похоже на шутку; не будешь ли ты столь любезен, чтобы поведать мне, какие доводы угодно приводить всему свету в столь многообещающем споре». Тогда наук, раздувшись, принял позу диспутанта и начал спор в подлинно полемическом духе, с твердым намерением быть грубым и злым, настаивать на собственных доводах, не обращая ни малейшего внимания на ответы или возражения противной стороны и оставаясь решительно предубежденным против всяких уступок.
«Я не унижусь настолько, — сказал он, — чтобы сравнивать себя с таким негодным созданием. Что ты такое, как не бродяга без очага и крова, без роду и племени, кому от рождения достались лишь пара крыльев да жужжалка! Чтобы существовать, ты повсеместно грабишь природу — разбойница полей и садов, — и готова обокрасть и крапиву и фиалку — лишь бы поживиться. Тогда как я — существо домашнее с природным достоянием, сокрытым внутри меня. Этот прекрасный замок (свидетельство моих успехов в математике) я целиком построил своими руками и все материалы извлек из собственной особы».
«Я рада, — ответила пчела, — слышать твое признание, что по крайней мере мои крылья и голос достались мне честным путем; ибо тогда, очевидно, своими полетами и музыкой я обязана одним лишь небесам; а Провидение никогда бы не наградило меня двумя такими дарами, если бы не назначило их для благороднейших целей. В самом деле, я навещаю все полевые и садовые цветы, но та дань, какую я взимаю с них, обогащает меня, не нанося никакого ущерба ни их красоте, ни аромату, ни вкусу. Что же касается тебя и твоих способностей к архитектуре и математике, то тут много не скажешь. В это здание, сколько мне известно, ты, конечно, вложил немало труда и умения, но печальный опыт показал нам обоим, что сам материал ничтожен, и я надеюсь, ты впредь учтешь полученный урок и будешь принимать в расчет материал и его прочность не меньше, чем систему и искусство. Ты, правда, похваляешься, что ничем никому не обязан, а все вытягиваешь и выпрядаешь из самого себя; стало быть (если можно судить о содержимом сосуда по тому, что из него вытекает), в твоем нутре скопился изрядный запас отравы и нечистот. И хотя я ни в коей мере не собираюсь умалять или подвергать сомнению твою собственную долю в том и другом, все же подозреваю, что, приумножая их, ты прибегал-таки к посторонней помощи. Присущая тебе часть нечистот неизменно пополняется за счет смрадных испарений, вздымающихся снизу, а каждое пожранное насекомое отдает тебе свой яд, чтобы ты убил другое. Короче говоря, вопрос сводится к следующему: какое существо благороднее, то ли, которое в ленивом созерцании четырех дюймов в окружности, преисполненное спеси и целиком поглощенное собою, превращает все в испражнения и отраву, не производя ничего, кроме мушиного яда и паутины, или же то, которое, скитаясь по необозримым просторам, благодаря неутомимым поискам, изрядному прилежанию, здравому смыслу и умению распознавать суть вещей, приносит в дом мед и воск?»
Этот диспут велся с таким рвением, шумом и пылом, что обе партии вооруженных книг стояли на полках некоторое время молча, в нерешительности ожидая исхода, каковой вскоре определился; ибо пчела, раздраженная такой потерей времени, полетела на розовый куст, не дожидаясь ответа, и оставила паука, который, подобно оратору, погрузился в себя, готовый разразиться новой речью.
И тогда Эзоп первый нарушил молчание. Последнее время он терпел весьма варварское обращение, ибо хранитель библиотеки, довольно странно понимавший человеколюбие, вырвал из него титульный лист, жестоко изуродовал половину страниц и накрепко приковал его цепью к полке новых. Находясь среди оных и обнаружив вскоре, что распря разгорается, Эзоп призвал на помощь все свое искусство и начал преображаться, принимая тысячу обличий. Наконец, когда он принял образ осла, хранитель решил, что он — новый; благодаря такой хитрости Эзоп получил возможность проскользнуть к древним как раз тогда, когда паук и пчела вступали в прение, которое он прослушал внимательно и с огромным удовольствием; а когда оно окончилось, громогласно поклялся, что за всю свою жизнь не встречал двух тяжб, столь похожих и близких одна другой, как те, что разыгрались на окне и на книжных полках. «Спорщики, — сказал он, — превосходно провели диспут, они высказали в полную силу все, что должны были сказать обе стороны, и исчерпали суть каждого довода за и против. Остается только приложить их рассуждения к нашей распре, затем сопоставить труды и плоды каждого, как их мудро определила пчела, и мы обнаружим, что конечный вывод прямо и непосредственно относится к новыми и к нам. Ибо скажите, господа, есть ли что-либо более новое, нежели паук с его обличьем, ухватками и парадоксами? Он приводит доводы в пользу своих братьев — новых и в свою собственную, неумеренно кичась природным достоянием и великим талантом, тем, что он выпрядает и вытягивает все из своего нутра, и гнушается признать какое-либо одолжение или помощь извне. Далее он похвалялся перед вами своими великими способностями к архитектуре и успехами в математике. На все это пчела словно защитник, нанятый нами, древними, сочла уместным ответить, что если судить о великих талантах и изобретательности новых по тому что они производят, то едва ли кто не посмеется над их похвальбой. Составьте свои планы с каким угодно искусством и умением, но если ваш материал — всего лишь нечистоты, извлеченные из собственных кишок (нутра новых умов), то воздвигнутое сооружение в конечном счете окажется паутиной, чья долговечность, как и любых паучьих сетей, зависит от того лишь, сколько времени удастся ей оставаться забытой, незамеченной или сокрытой в темном углу. Каковы бы ни были претензии новых, никакого своего искусства, насколько помню, они не создали, если только не считать их большой способности к сатире и сваре, весьма близких по своей природе и сути к паучьему яду; и как бы они ни уверяли, будто извлекают ядовитую слюну исключительно из самих себя, в действительности они пополняют свой яд, пожирая паразитов и гадов нынешнего века. Что же касается нас, древних, то мы вместе с пчелой довольствуемся тем, что считаем своими только крылья и голос, то есть наш полет и язык. Все же остальное, чем мы владеем, добыто бесконечными трудами и поисками и проникновением во все уголки природы; разница же состоит в том, что вместо нечистот и яда мы предпочитаем наполнять наши ульи медом и воском и тем самым одаряем человечество двумя сокровищами: сладостью и светом».
Невозможно даже вообразить, какое смятение возникло среди книг, когда Эзоп завершил пространное свое рассуждение. Обе стороны поняли намек, и их вражда сразу возросла настолько, что они решили сражаться. Немедленно оба войска отошли под своими знаменами в отдаленные места библиотеки и там начали тайные переговоры и совещания по поводу создавшегося положения. Среди новых при избрании вождей разгорелись жаркие споры, и только страх перед противником удержал их от мятежных схваток. Особенно силен был разлад в тяжелой кавалерии, где каждый конник от Тассо и Мильтона вплоть до Драйдена и Уитера притязал на пост главнокомандующего. Легкой кавалерией командовали Каули и Буало. Далее следовали лучники во главе с доблестными вождями: Декартом, Гассенди и Гоббсом, чья сила была такова, что они могли послать свои стрелы за пределы атмосферы, откуда те уже не падали вниз, но, как стрелы Эвандра, обращались в метеоры, или, подобно пушечным ядрам, — в звезды. Парацельс вел эскадрон метателей ночных горшков, сошедших со снежных гор Ретии. Далее следовал огромный отряд разноплеменных драгун под водительством их великого аги Гарвея; одни были вооружены косами, орудием смерти, другие — копьями и длинными ножами, смазанными ядом, третьи стреляли пулями крайне зловредного свойства и использовали белый порошок, который умерщвлял беззвучно и наповал. Далее следовали несколько отрядов тяжело вооруженной пехоты; все это были наемники под знаменами Гвиччардини, Давиды, Полидора Вергилия, Бьюкенена, Марианы, Кэмдена и других. Саперов возглавляли Региомонтанус и Уилкинс. Остальную часть войска, которую вели Дуне Скот, Фома Аквин-ский и Беллармин, составляло разнородное скопище молодчиков могучего телосложения, у которых, однако, не было ни оружия, ни храбрости, ни порядка. И наконец следовали бессчетные ватаги обозников с Лестренджем во главе — беспорядочная толпа мошенников и попрошаек, которые сопровождали войско токмо ради грабежа; у них не было даже одежки прикрыть свою наготу[6].
Армия древних была не в пример малочисленнее. Гомер вел тяжелую кавалерию, а Пиндар — легкую; Евклид был главным сапером; Платон и Аристотель возглавляли лучников, Геродот и Ливии — пехоту, а Гиппократ — драгун. Арьергард составляли союзники, руководимые Фоссием и Темплом.
Стремительное развитие событий близилось уже к решающей битве, когда Молва, которая часто посещала королевскую библиотеку и владела здесь обширным отделом, издавна для нее предназначенным, полетела прямо к Юпитеру и дала ему полный и правдивый отчет во всем, что произошло внизу между двумя партиями, — ибо богам она всегда говорит только правду. Юпитер, весьма тем обеспокоенный, созывает совет на Млечном Пути. И когда сенат собирается, объявляет причину созыва: кровавая битва, готовая с минуты на минуту разразиться между двумя могучими армиями древних и новых творений, именуемых книгами, слишком глубоко затрагивает интересы небес. Мом — заступник новых — произнес превосходную речь в их защиту; ему отвечала Паллада — покровительница древних. Мнения собравшихся разделились; тогда Юпитер приказал положить перед собой Книгу судеб. Тотчас же Меркурий принес три огромных фолианта, содержащих записи обо всем, что было, есть и будет. Застежки сих томов из серебра с двойной позолотой, переплет из небесного сафьяна, а бумага такая, что здесь, на земле, ее почти наверное сочли бы за тончайший пергамент. Юпитер, прочтя про себя приговор судьбы, не пожелал никому сообщить его смысл и тотчас же захлопнул книгу.
Снаружи у дверей совета ожидало великое множество легких, проворных богов, прислужников Юпитера: с их помощью он управляет делами мира внизу. Они странствуют более или менее тесными караванами и прикованы друг к другу, подобно галерным рабам, легкой цепью, которая тянется от них к большому пальцу на ноге Юпитера. Однако, получая или передавая поручение, они не имеют права подняться выше нижней ступени его трона, и он переговаривается с ними шепотом через большую трубу. У смертных эти божества зовутся случаями, или происшествиями, боги же называют их вторичными причинами. Едва лишь Юпитер передал нескольким из них свое повеление, как те незамедлительно слетели на башенку над королевской библиотекой и, недолго посовещавшись, вошли внутрь никому не видимые и расположили воюющие стороны согласно полученным приказаниям.
Тем временем Мом, опасаясь худшего и памятуя к тому же одно древнее пророчество, которое не сулило ничего хорошего его детям — новыми, направил свой полет в страну злокозненной богини по имени Критика. Она обитала на вершине снежной горы на Новой Земле; там и нашел ее Мом в пещере, простертую на своей добыче — несметной груде изодранных книг. По правую руку от нее восседало Невежество — ее отец и супруг, слепой от старости; по левую — Гордыня, ее мать, одевавшая милую дщерь в клочья бумаги, которые сама нарвала. Еще была там ее сестра — Мнение, с завязанными глазами, быстроногая и упрямая да притом еще и капризная и постоянно переменчивая. Рядом играли ее чада: Бахвальство и Бесстыдство, Глупость и Тщеславие, Самоуверенность, Педантство и Грубость. На пальцах богини были когти, как у кошки; строением головы, ушами и голосом она напоминала осла; зубы у нее давно уже выпали, а глаза были повернуты внутрь, будто она смотрела только на самое себя; питалась она избытком собственной желчи; ее селезенка была столь велика, что выпирала вперед, словно огромное вымя, с которого свисали наросты в виде сосцов, а к ним жадно припала толпа отвратительных чудищ, и, что замечательнее всего, объем селезенки увеличивался быстрее, чем высасывание могло его уменьшить. «Богиня, — сказал Мом, — как ты можешь праздно покоиться здесь, когда сию минуту наши верные почитатели, новые, вступают в жестокую битву и, быть может, уже ложатся под мечами противников? Кто же станет впредь приносить жертвы и воздвигать алтари нашим божествам? Поспеши к Британскому острову, и, коли сможешь, отврати их разгром; а я меж тем посею распри среди богов и постараюсь привлечь их на нашу сторону».