Битва пророков
Шрифт:
– Есть молиться, сэр!
Майкл осмотрелся по сторонам, мощное красное солнце вставало справа на востоке. Он трижды на него перекрестился, потом перекрестил пространство впереди самолета. Страха не было. Хотя было ощущение надвигающейся опасности. Но эта опасность не казалась реальной. Он много раз бывал в опасных ситуациях, был на волоске от смерти, но какая-то уверенность в себе, доходящая порой до наглости, всегда подсказывала ему, что и на этот раз все обойдется, что и это еще не конец, что он еще узнает, увидит, чем все закончится. В самые страшные минуты, когда все окружающие забивались от ужаса в углы, втирались в асфальт, в пыль, когда тело у нормального
Но сейчас к любопытству неприятно цеплялось какое-то новое ощущение. Майкл умел прислушиваться к своим чувствам и часто это делал. Более того, в своей жизни он руководствовался именно интуицией, какими-то обрывочными, неосознанными импульсами, исходящими неизвестно откуда, а не разумом. За это он прослыл чудаком и немного чокнутым, или просто «рашн крейзи».
Вот и сейчас он старался понять: что же это за новое ощущение смутной, тоскливой тревоги появилось у него? Неужели это и есть ощущение скорой смерти? Ведь он так часто слышал рассказы о военных летчиках, которые не возвращались из полета. Практически все они предчувствовали свою гибель. Неужели это ОНО и есть?
Смерти он не боялся. Он боялся продолжения жизненного действа без него. Еще в детстве, когда он впервые узнал о том, что люди могут умереть, вернее, не узнал, а осознал, он с ужасом подумал: «Как же так, ВСЕ в мире продолжится, но без меня! Я не увижу, каким вырастет щенок, подаренный ему отцом на день рождения, чем закончится сказка, которую перед сном читала ему мама, каким, и кем, в конце концов, станет он сам, Мишка Беловский!» И это было страшно! Это был детский ужас! В душе закипала буря негодования и обиды на всех, кто может остаться жить без него. Это было похоже на предательство. Он смотрел на близких и любимых ему людей и представлял их, живущих, смеющихся, счастливых, и все это без него, и это выглядело возмутительно подло с их стороны! Подло со стороны всей жизни по отношению к нему. В таких случаях Мишке сильно хотелось плакать. Но он понимал, что плакать не нужно, потому что его никто не поймет, потому что его никто не предавал, что он это сам выдумал, что он еще не умер и совсем не собирается пока умирать. Но обида все равно почему-то была. Даже гипотетическая возможность того, что он есть и вдруг его не станет, что он просто исчезнет, была обидной, непонятной, противоестественной и несправедливой.
Благо, что подобные мысли тогда посещали Мишку редко, а то бы он вырос шизофреником. Позже, когда они оформились в какую-никакую религиозность, вначале весьма абстрактную и легкомысленную, а потом, когда он повзрослел, и более осмысленную, они перестали быть обидными. Они переродились, как это принято называть, в философское отношение к смерти. Видимо, такое отношение и научило его смотреть на собственную жизнь и на все, что с ней происходит, как бы со стороны.
Тем более что сама жизнь для Майкла давно уже перестала быть интересной. Он не строил планов на будущее, не думал о прошлом. Оно не было ему дорогим. Он его помнил, конечно, но практически не вспоминал, не переживал приятные минуты и не страдал от неудач. Он рано пресытился, рано добился всего того, чего другие алчут всю жизнь, ради чего рвут жилы.
Видимо, поэтому он и стал военным летчиком, видимо, поэтому его ничего на войне не пугало. В бою он мог позволить себе любое безумие, как в компьютерной игре, где игрок не имеет страха и жалости к себе. Где ему безразлична собственная судьба, потому что в любой момент миссию можно переиграть или просто, без лишней литературщины плюнуть на саму игру и пойти плевать в потолок. Единственное, что удерживало от такого варианта, – это любопытство: что же будет дальше? Причем это любопытство простиралось не только на конкретную ситуацию с данным юнитом по имени Майкл, но и на глобальное развитие событий, на всю историю в целом.
Что же будет дальше?
Но он понимал, что это любопытство ничего не стоит и в случае смерти исчезнет и не будет мучить его. Как не будут мучить и голод, и жажда, и прочие желания. Поэтому он ровным счетом ничего не потеряет, не досмотрев данный сюжет. Но любопытство часто проявляло себя в более извращенной форме, оно начинало интересоваться тем, что же будет в том случае, если он все-таки умрет. Действительно ли ему уже станет все равно, чем кончится эта пьеска, или будут сожаления? Или, может быть, он ее все-таки досмотрит, но уже с небес или из другого измерения, как утверждают фантасты? Вроде бы и тут любопытно пожить, и там интересно.
Значит, со смертью любопытство не исчезает? Значит, это качество имеет способность заглянуть за черный рубеж? Значит, у человека сохраняется желание знать даже после смерти? Так умирает ли человек, умирая?
Сейчас любопытство явно больше интересовалось реальностью. Умереть в бою – неново и неинтересно. Заранее более-менее было известно, что будет дальше. Ничего особенного. На войне часто гибнут летчики, и ничего не меняется. А вот гигантская волна в кровавом рассвете посреди океана случается нечасто… Что это за волна? Откуда? Что будет с флотом, что будет с ними, что будет вообще ДАЛЬШЕ?
Появилось ощущение, что он разобрался в своих чувствах. Его скребла, тяготила та же самая детская обида и ужас перед тем, что он не узнает, не увидит, что будет ДАЛЬШЕ. Что все произойдет без него, а он возьмет и погибнет прямо сейчас, на самом интересном месте! Ощущение какой-то нелепой бездарности ситуации, напрасности всей жизни охватило его. Неужели можно вот так просто, так глупо пропасть, сгинуть, перестать существовать? Но ведь будет другая реальность, будет другая жизнь, другое измерение, откуда он все досмотрит! Любопытство ведь – бессмертно!
Тут его полоснула смертельным ужасом страшная мысль: «А вдруг ничего не будет?!» Мысль остановилась в мистическом оцепенении: «А вдруг не будет уже НИКОГДА и НИЧЕГО?»
Незнакомое чувство тревоги сжалось в его сердце. Вспомнились слова Бизона про гарантии черта. Черт действительно не дает гарантий. А Бог дает? Есть ли у тебя, Миша Беловский, уверенность в том, что после смерти ты предъявишь Богу гарантийную книжку, а Он не скажет: «Мистер, ваша гарантия недействительна, вы нарушили правила эксплуатации!» И тогда будет тебе, Миша, вместо продолжения сюжета черный зал с потухшим проектором. Как шутили раньше в России: «Кина не будет!»
Страшно…
Ну, вот и страх появился…
За что страшно? За будущее? Оно стало небезразлично? Интерес появился? Господи, как же поздно Ты мне его дал? Господи! Почему так поздно? Господи, благослови, не оставь меня, не выключай проектор!
Зачем душе часы?
Беловский еще раз, но уже вдумчиво перекрестился на рассвет, перекрестил горизонт перед хищным клювом машины, и в этот момент самолет получил такой страшный удар, как будто он врезался в невидимую стену, но прошиб ее...