Битва розы
Шрифт:
13
На крыше первого этажа, куда прямо с улицы вела белая лестница, за балюстрадой, под большими зонтиками, называемыми еще грибами, стояло полдюжины столиков; услужливый официант пододвинул гостям стулья и подобострастно замер в ожидании заказа.
– Два кофе по-турецки, – попросил Георгий Дмитриевич, – надоела эта растворимая бурда из камбуза.
Официант не уходил.
– Туркиш кофи, – повторил Георгий Дмитриевич на эсперанто наших дней – английском.
– Туркиш? – поднял бровь
Ему стали на пальцах объяснять, как готовится кофе в турке, заливается вода, насыпается молотое зерно.
– А! – понял официант. – Эллиника кафе!.. – и исчез.
– Вот те на! –обескуражился Георгий Дмитриевич. – Оттого, что турки и греки вечно воюют, даже один и тот же кофе может оказаться двумя враждебными кофиями!
– Вы мне дали обещание, – вернулся к главному отец Александр. – Но еще пообещайте, не для меня, а ради вашего блага, никогда ваших слов не повторять. Вы наживете себе врагов и беды. И даже может дойти до, – он почти перешел на шепот и мелко перекрестился, – спаси и пронеси, до анафемы… до отлучения от лона церкви!
– За что же меня предавать анафемушке-то вашей? За то, что я домолюб? – парировал Геогрий Дмитриевич.
– Ну, какой вы домолюб: по морям бродите? – уличил его отец Александр.
– Да вы неправильно понимаете. Домолюбами югославы патриотов называют. Не люблю я это латинское слово «патриот»… Я домолюб, а конкретнее русолюб. Коль Россия приняла на себя крест христианства, то надо этот крест к России приладить. Россию-то с её просторами и зимами ни к чему не приладишь. В Вашингтоне на день выпал снег – и вся жизнь парализована. А помести туманный Альбион на пару месяцев куда-нибудь в Тюменский край – от него, с его технологией и гонором, пшик останется. Христианство нужно модернизировать. Проводите же вы электричество в храм. В Писании много устаревшего. Вот, например, «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок всякий делающий сие».
– Второзаконие, глава двадцать вторая, – кивнул отец Александр.
– Верно, – похвалил Палёв. – И согласитесь, на эти предписания уже давно никто не обращает внимания. Но это в быту. И в более возвышенных вопросах то же положение, поэтому необходима реформа, чтобы отбросить лишнее, инородное… иначе жизнь сама отбросит, а церковь окажется… в невыгодном свете. Надо хотя бы усовершенствовать христианство.
– Свят, свят, свят! Побойтесь Бога…
– Бога? Уж Бога-то не втягивайте.
К ним подошел другой официант и спросил заказ.
– Мы уже заказали, – отец Александр показал два пальца, – эллиника кафе.
Слуга комфорта поклонился и исчез.
Тут же принесли кофе с необычайной помпезностью на двух блюдцах под каждой чашкой, с двумя сахарницами и салфетками.
Но отцу Александру было не до кофе:
– Это ж надо на такое посягнуть: «усовершенствовать христианство»! Нам, грешным, сначала самим надо до него усовершенствоваться. Церковь и так претерпела столько. Ее надо укреплять, а вы подрываете, подкоп ведете!
– Эко вы, повернули. Неужели ремонт – это подкоп? Побелить, перестелить полы – это укрепить дом, а не расшатать.
– Одумайтесь, Аввакум! Плачет по вас анафема!
– Н-у-у, испугали леща потопом! – отпил ядрёного напитку Палёв. – Кто же за правду пострадать не ищет? Льва Николаевича анафема не взяла, весь мир его читает, про анафему мало кто знает, и потомки его процветают.
– Взяла, взяла исполина слова, и вас достанет, – обжегся кофием отец Александр.
– Как же она его взяла, разрешите полюбопытствовать?
– Немцы его могилу разоряли. И душа без покаяния скитается.
– Ну-у-у… Бедный Лев Николаевич: церковь отлучила, шведы премии не дали, да он и сам отказался, немцы могилу осквернили. А он в косоворотке босой по земле по тульской ходил, которую он то от англо-турок защищал, то плугом пахал. Смелый был человек: и масонов описал, не побоялся, и от анафемы несварением не занемог. Истинно русский, былинный богатырь! Геракл! Отец тринадцати детей! Домолюб! И все против него. Как против нашего горемычного народа.
Едва кофе был выпит, как второй официант принес еще по чашке. Изумление, переползающее в гримасу зубной боли, исказило его лицо, когда он увидел, что продублировал заказ. Отец Александр смилостивился над ним и махнул рукой: давай, мол, твой кофе, что и стало тому анестезией. Он убрал пустые чашки и подал дымящийся кофе по второму кругу.
– Ваше великодушие может стоить мне бессонной ночи, – отодвинул свою порцию Георгий Дмитриевич.
– А по-вашему, великодушие не стоит бессонной ночи? – отец Александр перекрестился и отпил глоток.
– Что ж. Одна лишняя. Значит, быть гостю.
– Ну, откуда здесь, в логове крестоносцев, может взяться гость? – удивился отец Александр, но не успел он договорить, как на террасу поднялась Елена Гречаная. Она была в белом брючном костюме, с белой сумочкой на золотой цепочке подмышкой и прелестным белым кружевным зонтиком в руке. Золоченый наконечник его рассылал вспышки на солнце, как маяк огни.
Палёв заметил ее первым:
– Кажется, это будет гостья, – и встал ей навстречу. – А кофе вас уже ждет.
Отец Александр развел руками.
Елена закрыла зонтик и, цокнув им о мраморный пол, поставила у спинки стула Палёва. От звука этого, короткого и пронзительного, жар бросился ему в лицо – стрела Купидона приняла на сей раз форму белого кружевного зонтика с золоченым сверкающим наконечником.
14
Теперь они сидели за столиком втроём.
– Рад вас видеть в свободном полете, – хотя Палёву просто приятно было видеть Елену, – а не птичкой певчей в золотой клетке.