Битва розы
Шрифт:
От клаустрофобии город спасала набережная. Море, всегда новое, величественное, располагало к философскому настроению, когда кожей можно ощутить скоротечность тысячелетий, над которыми властвует миг.
– Да, вечное рядом, – не преминул изречь отец Александр, глядя из-под ладони в морскую даль.
В лавчонках для туристов продавались сотни пестрых сувениров, но достаточно было заглянуть в пару из них, чтобы освоить полный ассортимент острова. Открытки были выставлены прямо на улице. Во всех ракурсах и красоте на них изображалась мировая слава острова – колосс Родосский. Он поставил мускулистые ноги на два мыса, и между ними плыли на поднятых парусах крошки каравеллы, шхуны, бригантины.
– Так ведь не
Палёв пожал плечами:
– Разве только будущее доступно фантазии? А прошлое? Воображение свободно. Художник его представил таким. Докажите, что он ошибается.
– Но это ненаучно!!!
Георгий Дмитриевич рассмеялся:
– Мне, как ученому, радостно это от вас слышать.
Отец Александр потёр лоб, будто там возникла шишка от невидимо упавшего яблока:
– Так вот он где, прототип Гулливера в стране лилипутов – колосс Родосский!
– Вот это вполне научно, – оценил Георгий Дмитриевич.
– Заладил ты с этим «научно»! – как от лимона, поморщился отец Александр. – У православия нет иного пути, кроме как устоять против науки и прогресса! Еще Леонтьев предупреждал!
Открытки с колоссом, однако, впечатляли, и их бойко покупали. Палёв и отец Александр тоже приобрели по паре, да еще с видами города и по статуэтке музейной достопримечательности – алебастровой Афродиты Родосской, опустившейся на колено во время купания.
12
Город был в шрамах многовековой истории. Развалины храма Афродиты чередовались с мечетями, медресе, черный камень холкоста с Госпиталем Рыцарей, дворец в духе венецианской готики с собором Святого Георгия. Ему отец Александр поклонился, мелко перекрестив лоб, а Георгий Дмитриевич развел руками:
– Это ж надо! Заехал на край света… и к самому себе приехал. И тут Георгий. Не лучше ли было дома на печке бока греть?
Но в настоящий экстаз его привели названия улиц:
– О-дос Сок-ра-тус 1 , – читал он греческий по слогам, – о-дос Пин-да-ру…Надо же! Почти как по-русски написано! О-дос Ор-фео!!! Батюшка! Мы удостоились чести ступать по улице Орфея! Это же… исторический момент. Впору снимать обувь. О-дос Пи-фа-го-ра …
Тут у Георгия Дмитриевича перехватило дыхание. Он не знал, куда деть руки – развести или сложить на груди, он осматривался, опустился на колени, припал к мостовой поцелуем.
Отец Александр не на шутку обеспокоился:
1
Улица Сократа (греч.)
– Да все ли с вами в порядке? – и стал поднимать его под руки. – Может, валидолу? У меня всегда при себе запасец.
Но Палёв разлился блаженным смехом и высвободился из его объятий:
– В порядке. В полном порядке. Ведь Пифагор – это мой идеал! Во всем: в науке, музыке, божественности… и как человек. Ему нет равных!
– Не сотвори себе кумира, – покачал головой ошмётовский пастырь.
– Уж куда мне такое сотворить! – скептически махнул рукой Палёв. – Тут усилие всего жизненного и научного опыта едва хватает, чтоб только умозрительно объять его необъятность, путь, наследие. Двадцать два года человек провел в учениках жрецов Гермеса в Нижнем Египте на закате его почти шеститысячелетнего владычества. Видел, как он утонул в крови и варварстве, был угнан в Вавилон на двенадцать лет как носитель премудростей древних жрецов, ведавших все то, что современная прагматическая наука открывает последние двести лет и будет открывать следующие триста. Пифагору все это было известно уже тогда. Затем он сумел вернуться к матери на родной Самос, это севернее от нас вдоль берегов Турции, и какую деятельность развил! А потом снова скитания… Вот
– Тоже?… Вознесся? – строго переспросил отец Александр. – Как бы ни был велик герой, он простой смертный и не мог дойти до великой истины человеколюбия о том, что перед Богом все равны.
– Да бросьте вы, – горячился Георгий Дмитриевич, – все, из чего состоит христианское учение, уже было до него разлито по разным философским школам, начиная с киников. Даже идея Триединства, вам известного как Троица, была изложена Пифагором. Впрочем, в древней Индии она существовала под именем Тримурти.
– Пифагор – это… профессор, пусть магистр наук. А Христос – Сын Божий.
– Сын Человеческий, – Георгий Дмитриевич обреченно вздохнул. – Да что вы. Христос… сын плотника… А читать, писать он умел? Или это случайность, что после него не осталось ни одного письменного памятника? Почти всю жизнь неизвестно, где пропадал. Ни кола, ни двора… хиппи, ей Богу. Его даже в университет не приняли бы. Говорю вам, как ученый.
Вот тут-то и пригодился отцу Александру его неизменный спутник валидол. Он нащупал его во внутреннем кармане, перекатил из стеклянного флакончика под язык, а затем придавил сердце широкой ладонью.
– Ой, простите, – спохватился Палёв, – ради Всех Святых, я, кажется, лишнего позволил. Увлёкся… не учел, что передо мной не коллега, а Божий человек, церковник. Еще одна попытка подружить Веру и Знание провалилась! Простите дурью голову! Я ведь тоже уважаю, люблю Христа нашего, – для убедительности перекрестил лоб. – Но ведь я же физик. Если пишут очевидцы, что видели захоронение Спасителя в Индии, я обязан выяснить, разобраться… Моя лестница в небо из фактов, теорем и формул сколочена.
– Ох, не согрешишь – не покаешься, – отца Александра, кажется, отпустило. – Дайте-ка мне одно обещание, горе-Аввакум. Никогда не касаться вашими выкладками и формулами Иисуса Сладчайшего, младенца невинного.
– А присядем-ка вон там, на террасе… кафе, – суетился в заботе о его самочувствии Палёв.
– Нет, сперва дайте клятвенное обещание. Ради спасения души вашей. Она мечется, как птица, но рано или поздно найдет покой и умиление во Христе. Дайте обещание, иначе пути наши разойдутся вот на этом месте.
– Хорошо, хорошо, обещаю. Никогда больше не касаться Младенца Марии логикой сомнения. К тому же, сам его люблю, понимаю… крепко понял, как довелось бомжевать. Прекрасная школа.
– Бомжевать? – отцу Александру стало жалко Георгия Дмитриевича, а тому в свою очередь давно было жаль отца Александра, на чем они и примирились.