Битва в пути
Шрифт:
— Ты парторг, а ратуешь за блатмейстерство!
— Не блатмейстерство, а взаимные обязательства, согласованные где надо.
Бахирев внезапно успокоился:
— Вот видишь, как хорошо! Приедет Вальган и скажет: «Это не завод, это не я, это без меня главный инженер напортачил! Я этого главного инженера выгоню». Все на мою голову! И отношения не пострадают, и инструментальный разгрузится. — Он говорил обычным монотонным голосом, но когда он поднял веки, острый, дерзкий, смеющийся взгляд блеснул из-под них.
Чубасов выпрямился.
— Хорошо. Если не
Он пошел к двери.
Бахирев видел огромные возможности завода с такой же реальностью, с какой художник видит еще не написанную, но уже во всех деталях обдуманную картину, И как художник не может рассказать, не написав, так и Бахирев не умел рассказать, не создав того, о чем думал. Он боялся лишь, что эти возможности пролежат под спудом, и думал, тоскуя: «Пусть завтра меня выгонят, но сегодня я уже сдвинул с мертвой точки».
Он смотрел на приподнятые, обострившиеся плечи парторга и понимал, что теряет друга. Хотел сказать какое-то новое слово, найти какое-то новое решение и не сумел ни того, ни другого.
Дверь за Чубасовым закрылась.
Бахирев остался один. Приказы были подписаны без обсуждения с коллективом, без предварительной подготовки, — ошибка была допущена, и он понимал это.
Но в характере Бахирева было, раз ступив на дорогу, во что бы то ни стало идти до конца, — идти до конца во всем, даже в ошибках. Как конь, закусив удила, несется грудью на изгородь, видя и зная, что изранится в кровь, но уже не может остановиться, так и Бахирев на мог остановиться.
Он вернулся в «фонарик». Дети ждали его. Он опорожнил бутылку боржома, говорил с детьми и с нетерпением смотрел на дверь. «А где же она?»
Тина запаздывала, и он ходил по кабинету с таким беспокойством, словно важное дело делается не вовремя.
Наконец раздался стук, она вошла. Он увидел ее серо-голубое, в цвет глазам, платье, ее гладко причесанные волосы и почувствовал, что вещи становятся на свои места.
Ее вечерняя работа в «фонарике» и их чаепития стали привычными для обоих.
Тина каждое утро просыпалась с предчувствием радости. Непонятное ей самой возрождение утраченного происходило в ней. В Бахиреве она увидела человека, живущего в полную меру душевных сил, и его безбоязненная борьба и пугала и захватывала ее.
По утрам, еще не раскрыв сонных век, она уже думала о том, что вечером в «фонарике» ждет ее дружба с человеком, подобной которой она не знала, и привязанность детей, неведомая ей прежде. Ей было хорошо, и, не задумываясь о причине и природе своей радости, она отдавалась ей. Она говорила Володе:
— Это человек, который всегда делает интересное, и поэтому с ним всегда интересно.
О странном чувстве, испытанном ею однажды, в ложе Дворца культуры, и своем испуге она запретила себе вспоминать. Ей ничем не хотелось портить спокойной, радостной и дорогой ей дружбы.
Картина прежде была для нее такой же забавой, как теннис и плавание. А сейчас ее преследовала голова Рыжика в широком квадрате распахнутого окна. Панорама завода стала приветливой и теплой, как дом. В расплывчатых ребячьих чертах Рыжика она искала его будущее бахиревское мужество. Долго не могла она поймать на полотно линии, которая соединяла бы в себе сыновье веселье и отцовскую решимость. Сегодня на площадке брака, в контуре газовой раковины, ей померещилась эта неуловимая линия. Тина нагнулась ниже. Линия раковины была изогнута круто. «У меня на рисунке линия губ слишком мягкая, покатая», — поняла Тина.
Здороваясь с Бахиревым, она прежде всего посмотрела на линию губ Рыжика и губ Бахирева. «Ну конечно же, изгиб гораздо круче! У меня на картине сглажено, потому теряется выражение силы». Она поспешила к полотну, но Бахирев строго, словно речь шла о ее служебных обязанностях, спросил:
— Почему опоздали на полчаса?
Она засмеялась от радости. «Значит, тоже ждал этого часа».
Она накрывала на стол и смотрела то на Бахирева, то на Рыжика, то на свою картину.
— Чего вы нас разглядываете? — спросил Бахирев. — Когда я смотрю на Рыжика, он напоминает мне вас. А сейчас смотрю на вас, и вы напоминаете Рыжика! Улыбаетесь вы совсем как Рыжик. И вот тут… у вас даже веснушки. — На темной коже Бахирева весной выступало несколько веснушек. — Вы знаете, — продолжала Тина, — мне кажется, что в детстве вы тоже были рыжим.
— Представьте, да! Я родился морковного цвета, но очень быстро потемнел.
Тина взглянула на него внимательно.
— А по-моему, где-то внутри вы и сейчас рыжий. Он опять засмеялся.
— И это верно. Я сам иногда чувствую себя рыжим. Особенно когда говорю с Ухановым.
В каком бы настроении он ни был, но возле нее его всегда охватывало желание шутить.
Розовый свет лежал на белой скатерти. С дальнобережья тянуло прохладой. Смех успокоил Бахирева. В часы, когда он был с неё и с детьми, все представлялось ему проще.
— Тина Борисовна, что бы вы сказали, если бы кто-нибудь взял и одним махом выкинул из инструментального и модельного цехов все заказы со стороны и загрузил бы их оснасткой и прочими внутризаводскими делами?
— Я бы сказала: «И откуда это берутся такие смельчаки?» И еще, — тревога мелькнула в ее взгляде, — еще я бы сказала: «Ох, и не поздоровится же этому смельчаку!»
— А заводу… поздоровится? — Он спрашивал тихо, но с прорывающимся весельем. В узких, прищуренных глазах была лихость.
Она ответила ему весело и безбоязненно:
— Заводу? Заводу, в конечном счете, поздоровится! «Почему всего этого нельзя взять домой? — вдруг подумал Бахирев. — Как хорошо, если б и дома были эта легкость и уверенность в том, что все поймут с полуслова и ответят полусловом. Но каким ободряющим и точным полусловом!»
Ему надо было просмотреть новые технические журналы, но не хотелось уходить из «фонарика».
— Это в наказание за опоздание! — указал он на журналы Тине. — Придется вам сидеть тихо, пока я не просмотрю. Она смирно уселась у полотна. Рыжик и Аня приняли свои позы. Бутуз дремал в кресле.