Битва за Кавказ

Корольченко Анатолий Филиппович

— Пекла. Для иродов твоих проклятых!

— Но-но! — повысил голос полицай. — Ты это брось! Это к добру не приведёт... У тебя, Матрёна, сколько кур? Пять? А почему уже два дня яиц не сдаёшь?

— Сам со двора прогнал, да ещё о яйцах справляешься. Куры-то там остались...

— Это меня не касается. Чтоб сегодня яйца сдала, десяток!

Едва полицай ушёл, как Матрёна Степановна поспешила к своему дому. Она вошла во двор с задворок, стараясь не попасться на глаза немцам. Куры всполошились, закудахтали.

Собрав яйца

и упрятав в корзинку кур, Матрёна Степановна выбралась из курятника. Вдруг перед ней вырос немец, тот самый ефрейтор, что выгнал из дома.

— Матка! — Он заглянул в корзину. — О-о-о! Яйки, цыплёнок! Давай-давай!

Он вырвал из рук оторопевшей женщины корзину.

— Фриц ты проклятый! — вышла из себя женщина. — Да чем же теперь мне детей кормить? Вот подожди! Придут наши — они вам покажут!

— Ты есть шпион! Вохин ти здесь?

— Будь вы прокляты!

Матрёна Степановна повернулась, чтобы уйти, но окрик остановил её. Вскинув автомат, ефрейтор медленно приближался. Тонкие губы его тряслись, глаза сверкали. Угрожающе глядело на неё чёрным отверстием дуло автомата. Внутри у женщины всё оборвалось.

Немец, приблизившись вплотную, с силой ткнул её автоматом в грудь. Она упала.

Из двери с любопытством выглядывали немцы. Громко переговариваясь, они следили за происходившим.

— Ауфштеен! — процедил ефрейтор. — Вставайт! Шпи-он!

Матрёну Степановну вначале отвели в комендатуру, а оттуда в амбар. Раньше там хранили зерно, ныне амбар стал местом заточения. Гулко лязгнул засов, темнота поглотила её.

Из глубины амбара послышался хриплый голос:

— Идите к нам в угол. Здесь солома теплей.

Матрёна Степановна стояла у двери, тщетно пытаясь увидеть людей. В углу послышался стон.

— Кого... кого сбили? Зачем молчишь? — спросили оттуда.

— Лежи, Ахмет. Женщину арестовали, — успокоил человек с простуженным голосом.

Матрёна Степановна знала, что накануне неподалёку от села был сбит советский самолёт, а лётчиков захватили в плен. По дороге с них стащили тёплые меховые куртки, унты. Лётчики шли по снегу босые, поддерживая раненого товарища.

Наконец её глаза различили в темноте фигуры людей. Не решаясь подойти, она продолжала стоять.

— Проведи, Володя, — сказал простуженный. — Со света здесь, как в яме: ничего не увидишь.

К ней приблизился человек.

— Пойдёмте. Не бойтесь, — участливо произнёс он.

Матрёна Степановна покорно опустилась на солому, упала лицом в неё и громко зарыдала. Она не слушала сдержанных голосов лётчиков, не чувствовала, как один из них подсел к ней и проговорил:

— Не надо плакать. Не надо. Успокойтесь.

Потом она забылась. А когда проснулась, услышала голос дочери Нины, её плач и отрывистую речь немца. Дверь отворилась, и немец-часовой передал ей узелок. В нем оказалась краюха хлеба, картошка, бутылка с тёплой водой, щепоть соли в тряпочке.

К еде она не притронулась, всё отдала

лётчикам. Мало-помалу разговорились, и она рассказала о своих горестях.

— Какие подлецы! — возмущался лётчик. — Ах, подлецы! И детей не пожалели!

— Все они такие, товарищ капитан: от Гитлера до ефрейтора, — заметил моложавый лётчик по имени Володя.

— Попадись мне, я бы, как собаку, задушил, — хрипел Ахмет и скрежетал зубами. — Горло бы перегрыз...

От боли он стонал.

— Что с тобой, милый? — Матрёна Степановна склонилась над раненым. — Где болит? Плечо? Давай посмотрим.

Она подвела Ахмета к щели, через которую узкой полоской пробивался свет. Осмотрела рану, обмыла её тёплой водой, оставшейся в бутылке. Отойдя в тёмный угол, сняла с себя рубаху и порвала её на длинные ленты.

— Спасибо, мама, спасибо, мама, — повторял раненый. — Какой хороший ты человек. Век не забуду.

Потом он заснул, изредка постанывая во сне.

— Расскажите, Матрёна Степановна, где находится ваш дом, из которого ефрейтор вас выселил, — попросил её капитан. — Мы над селом чуть ли не каждые сутки летали, знаем его вдоль и поперёк. Посреди села — церковь. А дом от церкви далеко?

Матрёна Степановна стала объяснять, как найти её дом. Говорила, что возле её усадьбы растёт большое развесистое дерево, что окна дома с зелёными наличниками, на улице врыта скамья, где летом вечерами иногда собирались соседи и подолгу беседовали о своих житейских делах...

На следующий день лётчиков увезли. А ещё через день, крепко пригрозив, Матрёну Степановну выпустили.

Затем на Тамани разразились тяжёлые бои. В селе был слышен тягостный гул. Он продолжался круглые сутки и с каждым днём становился всё явственней.

Часто над селом появлялись то немецкие, то советские самолёты.

Однажды пролетели два самолёта. Развернувшись, они снизились и вдруг загремели пулемётами и пушками. С широко распластанными крыльями, похожие на чёрных птиц, они кружили над селом и били, били по метавшимся в панике немцам, сбрасывали бомбы на теснившиеся в сельской улочке танки и автомобили. Вскоре после освобождения села на имя Матрёны Степановны пришло письмо. У неё замерло сердце: не от мужа ли? С сорок первого, как проводила на фронт, не получала от него вестей.

— Читай, дочка, — выдохнула она и приготовилась ко всему.

«Здравствуйте, дорогая Матрёна Степановна! — Девочка с трудом разбирала написанные карандашом строки. — Пишет Вам тот лётчик-капитан, который сидел вместе с Вами в амбаре. Сообщаю, что из села нас отправили в лагерь военнопленных, из которого удалось бежать. Только Ахмета убили. Потом удалось пробраться к своим. И вот снова летаем. На днях сделали налёт на Ваше село. Я нашёл Ваш дом. И постарался как следует отомстить фрицам, но дом не стал бомбить: знал, что немцам здесь конец, а Вам в доме жить. Это я мстил за Вас...»