Битвы по средам
Шрифт:
Данни тяжело вздохнул. Но он всё ещё надеялся.
И — верите? — чудо случилось!
Данни дотронулся до Торы кистью талита, поцеловал её, взялся обеими руками за ручки свитка. И запел:
Борху эт Адонай ха-меворах.
Все вокруг нас пропели ему в ответ:
Барух Адонай ха-меворах л-олам ва-эд.
Потом Данни снова пел низким, гулким голосом и наконец добрался до слов:
Барух ата Адонай, нотен ха-Тора.
На это люди хором,
Амен.
Тут Данни набрал в лёгкие побольше воздуха и начал читать из Торы.
Знаете, а может, и правда в мире, в реальном мире есть место чудесам? Перед нами стоял Данни Запфер, знакомый нам Данни Запфер, тот самый, который выращивает снизу под своей партой гроздья из жвачек. Который вопит не своим голосом, стоя в воротах. Который добежал кросс с разбитыми в кровь коленками и болел за меня, размахивая потной футболкой.
Тот самый. Но — другой. Он пел и читал вечные слова и превращался в тех, кто пел и читал эти слова прежде, он становился частью огромного хора, которым дирижировала не мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках, а сам Господь Бог. И голос Данни был в этом хоре важен и значим.
Потом кантор и мистер Запфер встали над Данни и благословили его. И он повзрослел.
И снова начал читать, на этот раз из Книги Пророков. И взрослел на глазах.
А потом Данни достал из заднего кармана свою речь, «Двар Тора».
— Сегодня я становлюсь мужчиной, — начал он.
И это была чистая правда.
Он благословил халу — заплетённый в косицу хлеб — и вино, и все закричали «Лехаим!» За жизнь!
Данни действительно стал мужчиной. Он сел на место, улыбаясь и плача одновременно.
Родители с сестрой решили не оставаться на празднество, которое уже начиналось в зале приёмов при синагоге, и спросили, не подвезти ли меня домой. Я ответил, что пойду пешком. Но проводил их на стоянку, до машины.
Отпирая дверцу, отец сказал:
— Небось радуешься, что тебе не предстоит ничего подобного?
— Радуюсь. Наверно…
— Что значит «наверно»? Может, тоже хочешь накрыться скатертью и читать всякую тарабарщину?
— Тут дело не в словах, — возразил я. — За ними стоят более важные вещи.
— Пора ехать, — напомнила мама.
— Нет уж. — Отец упёрся руками в капот универсала. — Сначала разберёмся, что важного усмотрел Холлинг в сегодняшнем действе.
У меня свело живот.
— Данни стал мужчиной, — произнёс я.
— Ага, спел, почитал молитвы — и дело сделано?
— А ты думаешь, чтобы стать мужчиной, обязательно деньги зарабатывать? Сначала стать архитектором, а потом мужчиной?
Отец выпрямился.
— Именно! Именно так и можно стать мужчиной. Получить хорошую работу, научиться обеспечивать семью. Добиться всего своими руками. Так и только так.
— Садись в машину. Нам давно пора, — сказала мама настойчивее.
— А по-моему, не так, — ответил я отцу. — Не всё сводится к работе. Важнее другое. Важнее… решать за себя. Кто ты есть, кем будешь.
— Надо же, какой мыслитель! Даже в Калифорнию не съездил, а всё понял! — воскликнул отец. — Ну и кто ты, по-твоему, Холлинг?
Я почувствовал на себе взгляд Хизер. И почему-то, не знаю почему, вспомнил про Бобби Кеннеди, который мог… мог бы всё изменить.
— Ещё не знаю, — произнёс я наконец. — Когда пойму, скажу.
— Ну и каша у тебя в голове. — Отец сел в универсал и захлопнул дверцу.
Мама послала мне воздушный поцелуй — да-да, я не шучу! — и тоже села в машину.
Последней туда забралась сестра.
Она улыбалась.
Я перевёл дух.
Они уехали, а я вернулся в храм Бет-Эль, где до сих пор звучали отголоски чуда, а Данни до сих пор улыбался — не только потому, что мистер Гольдман принёс на его праздник огромные подносы с благоуханными, румяными, воздушными профитролями. Данни просто не мог не улыбаться. А вскоре и я заулыбался во весь рот — особенно когда начались танцы и Мирил взяла меня за руку. И ещё шире — когда она сказала:
— Ты как-то иначе выглядишь.
— Из-за кипы?
— Нет. Лицо другое.
Мирил… Алмаз прекраснейший, и нет ему цены…
Потом я пошёл раздобыть для неё колу и встретил миссис Бейкер. Она стояла в сторонке, около огромного блюда с клубникой в сахаре. Одну клубничину она держала в руке и тоже улыбалась.
Вообще-то я в курсе, что за пределами школы с учителями общаться не принято. Есть такое неписаное правило, которое нарушать не рекомендуется. Но я решил нарушить и спросил:
— А лейтенант Бейкер успеет вернуться, как обещал? Клубника ещё не сойдёт?
Продолжая улыбаться и не сводя глаз с клубничины, миссис Бейкер ответила:
— Успеет. Я точно знаю.
Тут уж улыбнулся я.
— Учителя всегда всё точно знают, да? И будущее видят?
— Конечно, — ответила миссис Бейкер. — Хочешь, предскажу тебе твоё будущее?
И вдруг среди развесёлой праздничной музыки меня словно накрыло волной — в ней смешались мысли, которые я передумал и перечувствовал во время бар-мицвы, и сияние серебристого потока, с которым тёк ко мне с гор солнечный свет…
— Не надо предсказывать, — остановил я миссис Бейкер. — А откуда вы про будущее знаете?
Она перевела взгляд с клубничины на меня.
— Помнишь, как в конце пьесы стоит дон Педро? Совсем один.
Я кивнул.
— Помню. Клаудио теперь с Геро, у них всё хорошо. У Бенедикта есть Беатриче, и у них тоже всё хорошо. Все всех нашли, у всех всё зашибись. Только дон Педро один. Все уходят танцевать, а про него забывают. Забывают даже, что это ему предстоит завтра разбираться с предателем. И что у него нет пары.