Битвы за корону. Три Федора
Шрифт:
– Самим жрать нечего!
– Не ведаем, как до новин дотянуть.
– Мы таких деньжищ отродясь не видывали.
С трудом перекрикивая их вопли, я напомнил, что мы станем добавлять лишь в случае, если не хватит купеческих взносов. А кроме того…. И я, надеясь своим предложением подыскать себе сторонников, выдвинул уточнение. Мол, недавних ссыльных надо освободить от выплат вовсе. Буде у кого появится желание помочь своему родичу, могут внести, но по доброй воле. Да и тем, кто прибыл в Москву с дальних воеводств, тоже полеготить. И впрямь откуда у них серебро?
Галдеж
Чувствуя, что ее предложение ничего хорошего для меня не сулит, я попытался опередить события, воззвав к совести и напомнив об обязанности каждого верноподданного порадеть о своем государе. Но получилось как бы не хуже. Все восприняли это, как скрытый упрек и набросились на меня. Почин сделал князь Василий Сицкий – родной племяш Романова. Молодой совсем, тридцати нет, стольник, но наскакивал на меня наряду с Татищевым пуще всех прочих.
– Негоже, князь, государской радости и женитьбе учинять помеху. Да и не тебе о радении Федору Борисовичу толковать! Сам-то чего творил в походе своем?! Али мыслишь, нам о том неведомо?!
Я недоуменно уставился на него. Странно. Вроде Гермоген давно огласил мои грехи. Или их заново перепевать собрались?
– И чего ж я творил?
– А того, – поднялся сидевший подле него его тезка князь Черкасский. – Ты ж…
И началось.
Напрасно я посчитал про перепев. Народ оказался изобретательным и если и учинял повтор, то подавал мой прежний проступок, образно говоря, более актуальной на сегодняшний день стороной. Например, снова напомнили про отдачу всех пленников, включая Ходкевича и Сапегу, Марии Владимировне, а с них следовало получить знатный выкуп. Сейчас это серебрецо и пришлось бы как нельзя кстати. Да и помимо них я отпустил кое-кого из шляхтичей без выкупа. Пошто, спрашивается? А ведь знал сколь худо с деньгой в казне.
Заодно откопали и новые грехи, не забыв и мое «самоуправство» в Пскове. Как это я посмел брать под стражу боярина Шереметева?
Оказывается, лукавый Грамотин, стремясь выгородить вороватого воеводу, ну и себя заодно, первым делом отправил в Москву письмо с подробным доносом того, что я учинил в городе. Разумеется, события оказались поставлены с ног на голову, включая поведение воевод и мое собственное. А в конце послания дьяк договорился до того, что высказал пару предположений о том, с какой целью я вознамерился оголить оборону Пскова, направив всех местных стрельцов в Юрьев-Литовский. Дескать, имелся у меня тайный сговор с Ходкевичем о сдаче города. Потому-то проведавший о моем коварстве Шереметев и решил взять меня под стражу.
Я честно попытался рассказать, как обстояло на самом деле, но тут нанесла точно выверенный удар Марина.
– А кто дал тебе право, князь, от имени государей их волю вершить и суд чинить?! – раздался ее пронзительный голосок, и она надменно уточнила. – Али ты себя царем на Руси возомнил? Не рано ли?
Я пояснил, на основании чего распорядился взять обоих воевод под стражу, ссылаясь на указ Дмитрия «О судьях», но Марина Юрьевна предусмотрела этот вариант.
–
– Как нет? – озадаченно уставился я на нее, а затем на Годунова.
Тот обескураженно развел руками, подтверждая правоту Мнишковны, и негромко пояснил:
– Государь и вправду токмо двоих вписал: меня да покойного Петра Федоровича Басманова.
– Виноват, – с трудом выдавил я, понимая, что на сей раз недосмотр приключился и впрямь по моей вине.
Нет, можно, конечно, упрекнуть Дмитрия, ведь когда он, будучи в Костроме, соглашался с подготовленным мною указом, моя фамилия в нем фигурировала. Но поди спроси его, почему он ее позже вычеркнул. Поделом мне, уточнить надо было.
Марина меня не добивала. Очевидно, ей хватило моего сконфуженного глупого лица. Да и не царское это дело. Зато остальные как с цепи сорвались.
– Никак мыслишь словом одним отделаться, лапушка? – первым подал свой ласковый голос Семен Никитич Годунов.
– А виноватых бьют, – это его зять князь Телятевский по прозвищу Хрипун и тоже из ссыльных. Правда, в тюрьме он не сидел, будучи отправленным Дмитрием воеводой в какой-то южный город. Ныне и он тут как тут. А вслед за ним пошло, поехало, полетело, да со всех сторон разом:
– На добре – спасибо, а за грех – поплатись!
– Через коленку, да настегать маленько!
– Дай курице гряду – изроет весь огород!
– Попусти поводья – он и удила закусил!
– Надо же, и с родича своего мзду восхотел взять!
Я растерянно оглянулся на недовольно хмурившегося Годунова. Нет, я не просил взглядом о помощи, еще чего. Но ему вполне хватило и моего искреннего недоумения. Решительно хлопнув по подлокотнику своего кресла, он встал, укоризненно покачал головой и строго произнес:
– Эка напустились. А забыли, что кто сознался, тот покаялся; а кто покается, тот греха удаляется. Потому и сказываю, будя.
Значит, псов на поводок. Неужто жаль стало косолапого?
Но на сей раз собаки сразу угомониться не желали. Не иначе как вошли в раж, почуяв запах крови.
– Не бить, так и добра не видать, – вполголоса ворчал Троекуров. – Не все по шерсти, ино и впротив надобно. Давно пора.
– Повинную голову и меч не сечет, – веско заметил Федор. – И праведник седмижды в день согрешает. Един бог без греха. Али запамятовали, зачем собрались? Тогда напомню: кто как о серебре мыслит для торжеств царских, да откуда его взять.
– Дозволь, государь, словцо молвить, – вновь встрял неугомонный Гермоген. – Тута князь поведал про десять тыщ рублев…, – и он, вновь напомнив, что именно я заставил весь православный люд свершить смертный грех, учинив сечу в ночь на страстную субботу, сделал непреложный вывод: в морозе со снегом тоже моя вина. Мало того – это одна из первых кар, ниспосланных богом на Русь, а там как знать, возможно, будут и еще. Следовательно, раскошеливаться надлежит исключительно мне одному. И не на десять тысчонок, а полностью покрыв издержки двух мероприятий.