Благодарю за этот миг
Шрифт:
– Вы, случайно, сегодня не доставляли президенту круассаны? Значит, вот как вы понимаете обязанности полицейского? Удивляюсь, что вас еще не выгнали.
Он молчит, упорно глядя на свои ботинки. Глаза его увлажняются. Франсуа не произносит ни слова.
Я тотчас же еду в “Ла-Лантерн”. Предполагалось, что я пробуду в Версале до субботы, а в воскресенье улечу в Индию. Много месяцев назад я обязалась поехать туда представительницей “Движения против голода”. Я согласилась исключить из маршрута ту часть поездки, которая вела в Мадхья-Прадеш: туда нужно ехать из аэропорта на машине много часов по диким, опасным дорогам,
Вот уже несколько дней окружающие уговаривают меня вообще отказаться от этой поездки. В первую очередь сам президент. Он не желает, чтобы я туда ехала. Но его заботит отнюдь не мое здоровье. В его представлении первой леди уже не существует.
Да и считал ли он меня таковой с самого начала? Нет, сейчас для него самое важное – мое молчание.
У меня осталось три дня для отдыха в “Ла-Лантерн”. Но я боялась провести последний, пятничный вечер наедине со своим горем. И пригласила на ужин самых близких друзей, словно решила доказать себе, что жизнь продолжается. Они съехались все и согрели меня своей дружбой. Что было бы со мной без друзей? Мы провели веселый, теплый вечер. Я попросила у врача разрешения не принимать обычные лекарства, чтобы выпить пару бокалов вина. Ночь проходит быстро.
В субботу к концу дня у меня назначена встреча с Франсуа – мы должны согласовать текст коммюнике. Трое из моих гостей остались у меня ночевать. Я собираю свои вещи, летнюю одежду, оставленную в “Ла-Лантерн”, кое-какие книги. Друзья помогают мне упаковать чемодан. Торопливо перекусываем. Пора уезжать. Иду прощаться со сторожами, Жозианой и Эриком:
– Ну вот, хочу вам сказать, что мы видимся в последний раз.
Они принимают это за шутку, громко протестуют.
Отвечаю им срывающимся голосом:
– Мы с господином президентом расстаемся, об этом будет объявлено сегодня вечером.
Теперь уже они взволнованы до слез, обнимают меня, горячо утешают. Я плачу вместе с ними. Никогда мне не забыть эту минуту, никогда! Так же как и прощание с обоими дежурящими сегодня поварами. Они тоже плачут. Я извиняюсь перед ними:
– Простите, я лучше пойду, а то не выдержу.
Не могу сдержать слезы. Мне хочется уйти достойно, но эти выражения привязанности трогают меня до глубины души. А я должна сберечь силы для предстоящей встречи. Сажусь в машину. Телекамеры уже хищно нацелены на нас. Журналисты на мотоциклах нетерпеливо ждут за оградой, готовые запечатлеть каждое мое движение, словно присутствуют при казни.
Сначала мы едем на улицу Коши, к нам домой – вернее, теперь ко мне домой, – а за нами следом мчится вся свора фотографов и телевизионщиков. Чтобы спастись от их объективов, мы проходим через подземный гараж. И снова прибегаем к уже испытанному способу уйти от преследования. Только на сей раз, чтобы спокойно проехать к Елисейскому дворцу, вперед высылаются две машины-“обманки”, а не одна. И когда мы отъезжаем от дома, вся банда уже далеко. Один из автомобилей вообще взял курс на “Ла-Лантерн”, увлекая за собой часть репортеров. Даже у меня это вызывает улыбку.
Не могу описать, что я ощутила, входя в сад Елисейского дворца через ворота Мариньи. Именно этим скромным путем, а не через парадный двор, я привыкла попадать во дворец. Никогда я не позволяла себе входить через парадные ворота. Словно в глубине души всегда чувствовала себя незаконной женой. А ведь я прожила здесь с президентом больше полутора лет, официально делила с
Сегодня, 25 января 2014 года, у меня сжимается сердце. На этот раз все кончено. Войдя в свои апартаменты, я начинаю собирать вещи, которые понадобятся мне в Индии, затем эсэмэской сообщаю Франсуа, что я уже здесь. И мы снова встречаемся в гнетущей атмосфере гостиной, сидя каждый на своем привычном месте. Он опять настаивает на совместном коммюнике. Я опять отказываюсь, приводя все те же аргументы. Мы словно вторично проигрываем ту же сцену.
Он еще раз просит меня отказаться от Индии.
– На тебя там накинутся все журналисты.
Он собирается отречься от меня, но единственное, что его волнует, – это чтобы пресса осаждала его – его, а не меня.
– Ну и что? Может, их даже будет больше, чем у тебя в Турции.
Как ни смешно, я пытаюсь его раздразнить. А он беспокоится о том, что я им скажу.
– Пока не знаю.
Он сидит мрачный, вертя листок в руках. И читает мне коммюнике, которое намерен отдать во Франс Пресс, – всего восемнадцать слов, бездушных и напыщенных, каждое из которых разит насмерть, как кинжал в сердце. Я убита жестокостью этих фраз, этой пренебрежительной манерой “сообщения” о том, что он “положил конец отношениям, которые связывали его с Валери Триервейлер”…
Встаю и направляюсь к двери, выкрикнув напоследок:
– Давай, публикуй свою писанину, если ты этого хочешь!
Он пытается удержать меня, обнять:
– Мы не можем так расстаться. Поцелуй меня.
И предлагает даже провести вместе последнюю ночь. Я с силой вырываюсь из его рук и ухожу, не оборачиваясь, вся в слезах.
Позже я узнаю, что ему понадобилось оторвать от кучи неотложных дел трех государственных советников, чтобы они составили этот документ о моей “отставке” – свидетельство о смерти нашей любви. Нам не всегда дано быть хозяевами своих чувств. Мы влюбились друг в друга, когда были оба несвободны. Тогда речь шла не о случайном увлечении. Так что же происходит теперь? И откуда столько нечеловеческой жестокости? Пусть он больше не чувствует себя виновным в этом разрыве. Но если в его сердце не осталось любви, он мог бы, по крайней мере, облечь наше расставание в пристойную форму.
Я должна вернуться к своим телохранителям, ожидающим меня в машине. Но я плачу так горько, как мне редко случалось плакать. Пытаюсь спрятаться за деревом, чтобы они не увидели меня в таком состоянии. Один из служителей сует мне пачку бумажных платков. Но, похоже, я сама превратилась в использованный клочок бумаги, который только что выбросили за ненадобностью.
Наконец делаю над собой усилие и возвращаюсь к своей охране. Мне удается только пробормотать, что мы возвращаемся на улицу Коши. Никто не решается заговорить со мной. Мы уже проехали по мосту Александра Третьего, когда я получаю эсэмэску от своего палача. Он опустил нож гильотины, а теперь посылает мне признание в любви:
Я прошу у тебя прощения, потому что все еще люблю.
От этих слов слезы мои льются с удвоенной силой. Что же это такое? Пишет ли он искренне, или это еще одно доказательство его трусости?
Путь до квартиры на улице Коши не занимает много времени. В лифте Александр, сопровождающий меня офицер службы охраны, выглядит таким же несчастным, как я сама. Видя мое состояние, он с тревогой спрашивает, справлюсь ли я.
– Спасибо, справлюсь.