Благодарю, за всё благодарю: Собрание стихотворений

Голенищев-Кутузов Илья Николаевич

СТАРЫЙ ЭМИГРАНТ

Когда-нибудь, чрез пять иль десять лет, Быть может, через двадцать – ты вернешься В тот небывалый, невозможный свет: Ты от него вовек не отречешься. Увидишь родину. Но как понять То, что от первых лет тебя пленило? Ты иначе уже привык дышать, Тебе давно чужое небо мило. Согбенный и восторженный старик В заморском платье странного покроя, Прошедшего торжественный двойник – О, как ты встретишь племя молодое, Привыкшее размеренней дышать И чуждое твоим любимым бредам, Стремящееся мир пересоздать, Ведущее к светилам и победам? Подслушаешь с надеждой и тоской Порыв, задор в кипучей юной песне. И побредешь, качая головой, Сокрыв

в груди – всё глубже, всё безвестней – Безумные, бесцельные мечты. Минуя улицы и площади столицы, За городской чертой увидишь ты, Где тают в далях призраки и лица, Просторы древние. И где-нибудь в тиши, Где тракторы еще не прогремели, У позабытой дедовской межи Ты остановишься, достигнув цели. И ты поймешь: земной окончен путь. Вот ты пришел в назначенную пору, Чтоб душу сбереженную вернуть Бескрайнему родимому простору. 1938

«Всем в родимом краю незнакомый…»

Всем в родимом краю незнакомый, После стольких дорог и чужбин Буду, странник, сидеть на соломе, Блудный родины сын. Верно, кто-нибудь мне улыбнется, Смысл пойму мной утраченных слов. Тихой родины ветер коснется Поседевших висков. И в ответ этой ласке, ликуя, И сильнее земного конца Песнь польется, волнуя, связуя Тайной силой сердца. 1940

К МУЗЕ

Твои слова размеренны и скупы. В них тлеет пламя прежнего огня. Ты словно с болью разжимаешь губы И редко посещаешь ты меня. Ни нежности, ни слез, ни упованья Не вызовешь, – а всё бы ты могла. Твоих очей, где неземное знанье, Пророческая не туманит мгла. Но силою от счастья отреченья И жертвуя мгновенной красотой, Ты обещаешь горькие прозренья И новою смущаешь высотой. 1941

БАЛЛАДА О ПЯТИ ПОВЕШЕННЫХ

Огромное небо наполнилось ветром восточным. И августа дрему нарушил крылатый пришлец. И было всё странно в то утро и зыбко, неточно – Порывистей волны Дуная и резче биенье сердец. Степей черноморских дыша раскаленною силой, Пять трупов повешенных ветер в лазури качал. И небо казалось огромною братской могилой. Но, гнев затаивши в груди, я стоял и молчал. Кто были они, молодые, за дело святое Отдавшие жизнь, завершившие краткий свой путь? Не знаю. Но, верно, славянское имя простое Наполнит волненьем потомков стесненную грудь. И там, где сливаются югославянские реки, Свой путь направляя к великой советской стране, На перекрестке эпох они опочили навеки, Но тень их висит надо мною, но голос их слышен во мне. И, глядя спокойным и судящим взором поэта, Сдержав возмущенье в груди и отчаянья стон, Свидетелем стал для еще не рожденного света. И живы во мне мертвецы, чтоб ожить для грядущих времен. И видел над площадью рабской, где гнется покорная шея, Где сердце оковано страхом и торжествует тевтон: Грядущие ветры с востока несут, пламенея, Полотнища алых и непобедимых знамен. Белград, август 1941

«За узкою тюремною решеткой…»

За узкою тюремною решеткой Рождается неясная заря, Неверный свет седой земле даря С улыбкою стыдливою и кроткой. Еще один осенний вялый день, Подхлестанный надеждою и страхом, Рассыпется пустозвенящим прахом, И новая падет на землю тень. И Баницы задремлет каземат. – Что завтра, друг, – расстрел, освобожденье? А где-то там леса гудят, шумят, И в гуле том – борьба, свобода, мщенье… 1941. Концлагерь «Баница». Белград

БАЛЛАДА О ДОМЕ

Ты видел ли тот мертвый дом? Скажи, в какой стране? Не всё ль равно, и пусть на слом Он обречен – во мне Он отразился, чтоб потом Столетия стоять И тесным памяти кольцом Сердца людей сжимать. Висел лохмотьями бетон, Ободранный скелет Чуть прикрывая. Сотни тонн Смесили мрак и свет. Там провалился потолок, Там грузно пол осел. Повеял легкий ветерок В подвале сколько тел? Как

будто запах тубероз Исходит из щелей. – Молчи. Напрасен твой вопрос. Тот запах всё сильней. Смотри наверх – на лоскуты С цветочками обой, На небывалые кусты Над скрюченной трубой, Там застеклили небеса Лазурью пропасть рам: Сияет древняя краса И слышен птичий гам. Не вспоминай. И в день-деньской, Спасая свой паек, Уйди скорее с головой. Тебе и невдомек, Как там живой жилец могил, Когда пронесся шквал, До пояса закопан был, Пять суток умирал, Пока стеклом тот человек На кисти вены не пресек, Чтоб на сознанье снизошла Спасительная мгла. – К чему вопить и проклинать! Настанет тишь да гладь. И будут много, много губ, Победу празднуя опять, Трубить в миллионы труб. Должны мы есть и пить, любить, Трудиться, веровать и жить… Не надо траурных венцов. Оставим мертвым хоронить Ненужных мертвецов. Забудем плач, стенанья, вой, – Живым понятен лишь живой. Но он – Европы мертвый сын, Из тысячи руин Восстанет призрак роковой, Безвестный гражданин. Безумен, полупогребен, Поднимет руку он, И хлынет кровь, и потечет Над арками побед. И будет праздник ваш смущен, И в ликованьях слышен стон Неутоленных лет. 1941, Белград

«Кто не сидел в подвалах, не дрожал…»

Кто не сидел в подвалах, не дрожал, Прижавшися к дверной неверной створке, Кто не мечтал впотьмах о черствой корке, Не ощутил уколов сотен жал В своем усталом сердце, кто не ждал Погибели от торжества лазури, От случая, судьбы иль просто дури Незримых сил, и кто не проклинал И день, и час, и жизни гнет бетонный, Когда обвалы заглушали стоны И кровь мешалась с гарью и песком, – Еще не сын Европы обновленной: В его душе, еще не потрясенной, Не прозвучал богов урочный гром. 1941

«Над победителем и побежденным…»

Над победителем и побежденным Зажжется та же алая звезда, И канут в бездну быстрые года, И мир предстанет снова обновленным, Умолкнут звуки боевых фанфар, И в обмороки превратятся взрывы. И там, где дикий бушевал пожар, Пройдут стада и всколосятся нивы. И только стих суровый сохранит Проклятья и стенанья той эпохи, Когда в сердцах взорвался динамит И жизнь распалась на сухие крохи. 1941

НА 1943 ГОД

Годов живых порвалась нить. И всё мрачней в ночи личина века. И как нам в этом мире сохранить Простой и гордый облик человека? Окровавленная всё выше груда тел, А жизнь и смерть уж не играют в прятки. С такою мукой, верно, не глядел Эдип в лицо мучительной загадки, Как я гляжу в лицо твое, о год Надежды, страха и пресуществленья. Иль духа нового я обрету оплот, Иль унесет меня круговращенье Времен грядущих? Каждый день и час К нам приближает роковые сроки. Но океан войной взметенных масс Не обуздают прошлого пророки. О Родина, твоих просторов власть Сковала ярость европейской лавы, И если суждено нам в битвах пасть, В сиянии твоей падем мы славы. Страх за тебя исчез в душе моей: Подземные я слышу содроганья. В тебе шумит пожар великих дней, К тебе летит святое упованье. Ты новый миру принесла завет, Ты ниспровергла древние кумиры. И знают все: в тебе вселенский свет. Твоя судьба слилась с судьбою мира. 1942

«Когда в сердцах настанет тишина…»

Когда в сердцах настанет тишина, И будет жизнь улыбкою согрета, И все увидят, что весна – весна, Богата осень, миротворно лето. Когда вернется истинный Орфей На землю, им покинутую ныне, И ключ забьет в песках души твоей, Ключ памяти в отверженной пустыне, – Тогда услышишь сердцем голоса И музыку созвездий и растений, Тогда прольется чистая слеза На мир привычный черствых отречений. 1942