Блатной (Автобиографический роман)
Шрифт:
Брюнета и всех его друзей из самоохраны тотчас заковали и отправили в Красноярскую внутреннюю тюрьму. Одновременно были арестованы и надзиратели, дежурившие в зоне в ту роковую ночь.
Комиссия вообще действовала весьма решительно: лагерная администрация была перетасована и частично разогнана, а командный состав — полностью сменен.
А затем дошла очередь и до нас. По зоне пополз слушок о готовящемся массовом этапе. И вскоре то, о чем смутно поговаривали арестанты, подтвердилось. Однажды утром — на вахте во время развода — старший нарядчик зачитал список тех, кому надлежит готовиться к отправке. Список был большой и в нем — одним из первых — значилось мое имя.
В последний момент (когда этапируемые уже брели с вещами к воротам лагеря) я завернул в больницу к Левицкому. И вот какой произошел у нас разговоре
— Что ж, прощай, — проговорил, сдвигая брови, Костя. — Жаль, конечно. Нелепо как-то получилось. Главное — не вовремя.
— Нелепо, конечно, — сказал я, — хотя — как знать? Старый кореш мой, Никола Бурундук, говорил: «Что Господь ни делает — все к лучшему. Он больно бьет тех, кого сильно любит».
— Это какой же Никола? Тот, что был убит возле барака?
— Тот самый, — кивнул я.
— Ну, вот видишь, — скупо усмехнулся Левицкий, — видишь сам, какова цена этим изречениям? Да и вообще трудно, мой милый, рассчитывать на лучшее… Но все же имей в виду, старый уговор остается в силе.
Он пристально, остро, из-под нависших бровей глянул на меня, царапнул сощуренным глазом:
— Понимаешь? По первому сигналу… Мы надеемся.
— Но неизвестно ведь, куда нас теперь загонят, где мы окажемся.
— Неважно. Если в пределах стройки…
— Ладно, — кивнул я и спросил, понижая голос: — Скажи-ка, только честно. Эта ваша затея, по-твоему, реальна? Ты сам-то веришь в нее?
— А ты? — спросил он тотчас же. Я молча пожал плечами.
— Со своими ребятами ты уже говорил? — поинтересовался Костя.
— Только с некоторыми — с самыми близкими друзьями.
— Люди надежные?
— Еще бы, — сказал я. — Но погоди, ты мне так и не ответил…
— Что я могу тебе сказать, — наморщился он. — Я же человек маленький, подчиненный. Все зависит от главного штаба, а он далеко. Но вообще, если хочешь, я считаю, что все реально. Вполне реально! Последний случай это как раз подтвердил.
Он придвинулся ко мне, глаза его блеснули мрачным юмором:
— Знаешь, сколько времени прошло от начала стрельбы до того момента, когда была объявлена общая тревога?
— Ну, черт его знает. Ну, сколько? — затруднился я. — Ну, вероятно, немного…
— Двадцать с лишним минут, — торжествующе объявил Левицкий, — почти полчаса! В штабном бараке, оказывается, все дежурные спали. И спал даже один из часовых на вышке. А другой часовой — смех, ей-богу! — растерялся, услышав пальбу, ничего не понял, стал звонить на вахту, а там тоже спят. Ты понимаешь? Спят, как сурки… У них с вечера была грандиозная попойка — ну, и вот.
— Но теперь, — возразил я, — все будет иначе. Новая метла чисто метет…
— Пустяки, — отмахнулся Костя, — люди везде люди. Обживутся, привыкнут, и все вернется на круги своя. Да и не такая уж это метла новая! Прибывшие с комиссией мусора — старые северяне. Работали в Лабутнанге, в соседнем управлении. Нравы и привычки у всех у них одинаковые. Новый кум, как я уже выяснил, любит спирт… Стало быть, я ему буду нужен. А начальник лагеря — бабник. К этому мы тоже ключи подберем. Для почина, конечно, придется подсунуть ему Вальку…
— Д-да, Валька, — я вздохнул тягуче, — хорошая баба. Жалко ее… Где она, кстати?
— На главном складе. Сбегай — может, еще успеешь повидать.
На мгновение с какой-то сосущей, сладкой тоскою представил я себе эту женщину, ее дыхание, запах ее кожи. Метнулся было к двери… Но тут же понял: нет, нельзя! Лучше уйти так — не видя ее. Иначе потом воспоминание о ней не даст мне житья — одолеет в пути, заломает.
— Передай ей привет, — сказал я. — Пусть не забывает! И всем остальным передай тоже. Всем вашим: Оболенскому и Бороде, и Вите. Хотя Витя и не терпит меня… Я, между прочим, так и не понял: за что? И сейчас не понимаю. Что он, собственно, против меня имеет?
— Да нет, — устало сказал Левицкий, — он не против тебя — он вообще против всех блатных. Не любит их, что ж поделаешь? Но к тебе он за последнее время как раз неплохо стал относиться. Особенно после того, как я ему показал твои стихи.
— Какие стихи?
— Ну те, которые ты в тетрадку переписал. Помнишь?
Когда-то я, валяясь в больнице, действительно решил записать для памяти несколько новых стихотворений. Выпросил у Левицкого тетрадку. И потом, уходя, забыл ее, оставил на тумбочке в своей палате. Развернувшиеся затем события были столь катастрофичны и стремительны, что мне вообще стало не до стихов. Теперь, вспомнив о них, я проговорил небрежно:
— Чушь это все, старик, мура. Хотя, конечно… Слава Богу, что хоть Вите понравились.
— Не только Вите, но и мне, — ответил он веско. — Не прибедняйся, пожалуйста! Там есть запоминающиеся вещи, особенно среди миниатюр. Тебе вообще удаются лирические пейзажи. Ну, вот, например.
И он процитировал строки: «Выемка. Трещат морозы. След копытный — поутру… Видно, ночью ходят козы греться к нашему костру». Или вот еще: «Мгла смотрит на мою планету. И в оперении рассвета трепещут и звенят стволы трех сосен тонких, словно это — три с Марса пущенных стрелы!». Ей-богу — неплохо. Так что не пижонь, не кощунствуй.
Он умолк. И потом:
— Тетрадочку я сберег… возьмешь?
— Не знаю, — сказал я, — на штрафняке будет шмон — все равно ведь отберут. А впрочем, давай! Пригодится в дороге на курево.
— Ну, нет, — заявил он. — Если так, я ее себе оставлю. И знаешь, что я попробовал бы на твоем месте?
— Что же?
— Послал бы стихи в какую-нибудь редакцию…
— Да ты что, смеешься? Кому они интересны — мои пейзажи? Там своих стихоплетов навалом. Нужна им эта самодеятельность!
Я спорил, топорщился, возражал, но это все больше для виду. В действительности же разговор был приятен мне. При слове «редакция» у меня даже дух захватило… Все же я сдержался. И, помедлив, спросил безразличным, как мне казалось, голосом: