Блаженные шуты (Блаженные)
Шрифт:
— Кровь, — прошептала она. — Приснилось, что могильные плиты истекают кровью, которая рекой несется в часовню. Еще та черная статуя, во сне она тоже кровоточила. Еще сестра Августа… — Говорю же, интуиция у нее пугающая! — и новый колодец. Кровь текла из колодца, который вырыла сестра Августа, и прямо на меня.
Отлично! Не замечал за этой малышкой столь пылкого воображения. Вокруг рта и на подбородке у нее прыщи, знать, она не в добром здравии.
— Дочь моя, ты слишком себя изнуряешь, — мягко сказал я. — Беспрестанное самопожертвование подтачивает силы, а без сил не завершить нам начатое и монастырь не возродить.
— Доля
Я глубокомысленно кивнул. Не поверишь, что Изабелле только двенадцать: личико осунувшееся, глаза красные, как у древней, отжившей свое старухи.
— Сестра Альфонсина видела что-то в склепе, — снова забубнила Изабелла, подавленно и в то же время надменно.
— Тени, — бросил я, подлив масла в огонь.
— Нет! — Изабелла сжалась в комочек и накрыла живот рукой.
— Да что с тобою?
Я коснулся ее затылка, но Изабелла отпрянула.
— Ничего. Ни-че-го! — дважды проговорила она, точно я спорил. — Живот сводит. Уже несколько дней. Пройдет… — Изабелле хотелось что-то добавить. За старушечьей маской мелькнул ребенок. Но вот она взяла себя в руки и на миг показалась мне очень похожей на своего дядюшку. Весьма своевременно! Я тотчас вспомнил, что предо мною не испуганная девочка, а наследница дрянной, вырождающейся семьи. — Оставьте меня! — надменно велела она. — Желаю помолиться одна.
Я кивнул, пряча улыбку. Молись, дочь моя! Семье Арно твои молитвы пригодятся скорее, чем ты думаешь.
31. 3 августа 1610
Вчера ночью повесилась Жермена. Утром мы нашли ее на вороте колодца. Под ее весом деревянная ось прогнулась, но из глиняных стенок не вылетела. Тело наполовину опустилось в шахту, еще несколько футов — и оно испортило бы воду куда серьезнее красных таблеток Лемерля. Гибель Жермены казалась не менее загадочной, чем ее жизнь. На стенах часовни — она неподалеку от колодца — и на отдельных статуях обнаружились едва понятные каракули, непристойности, нацарапанные тем же восковым карандашом, которым осквернили новую Марию. Жермена спорола бернардинский крест со своей рясы, аккуратно распустив мелкие стежки, точно хотела избавить наш орден от позора.
Лицо Жермены, когда ее подняли, я видела лишь мельком. По-моему, оно мало изменилось. Даже смерть не стерла выражения циничности, которое бывает у тех, кто ожидает и получает от жизни самое худшее. А ведь внешний цинизм скрывал от всех трепетную и ранимую душу.
Жермену похоронили до примы, без отпевания погребли на перепутье за монастырем. Я сама вырыла ей могилу, вспоминая, как мы вместе рыли колодец, и вознесла святой Марии Морской беззвучную молитву. Томазина хотела вонзить кол Жермене в сердце, чтобы та не восстала из могилы, да я не позволила. Пусть упокоится, как сумеет, мы же монахини, а не дикари.
Томазина недовольно забурчала.
— Что ты говоришь?
— Ничего…
Только меня снедала тревога. Она преследовала меня день напролет, и в монастыре, и в саду, и в часовне, и во время работы в поле, и в пекарне. Не полегчало, даже когда спала жара. В одночасье воздух пропитался влагой, а солнце тусклой монетой светило из-за облачной дымки. От духоты мы обливались потом, от пота смердели.
Пришла она нынче вечером. Сестра Виржини принесла из лазарета печальную весть: во время капитула скончалась сестра Розамунда. Разумеется, возраст есть возраст, только нашего горя это не умаляло. Тотчас поползли слухи: Розамунду насмерть испугала Нечестивая Монахиня; ее замучил злой дух, тот самый, что унес жизнь матери Марии; старуха покончила с собой; она погибла от холеры, и теперь это все скрывают; она умерла от обильного кровотечения при попустительстве матери Изабеллы.
Я склонялась к последнему: Виржини с первого дня неправильно ухаживала за старухой. Розамунду вырвали из привычной жизни, лишили общения с подругами, вот бедняжка и начала сдавать. Звучит кощунственно, но смерть настигла ее очень не вовремя. Как теперь убедить сестер, что им ничего не грозит? Заразна не смерть, а болезни, — говорила я. Сестре Пьете я набрала снадобий, которые защитят ее тело от порчи; Альфонсине и Маргарите, зачахшим от лечения Виржини, — укрепляющих настоев. После ужина послушницы подходили ко мне за советом. Я просила поститься с крайней осторожностью, пить только воду из колодца и мыться с мылом утром и вечером.
— А это зачем? — подозрительно спросила Томазина.
Я пояснила, что мыло и вода отгоняют многие хвори.
— Пустое! — недоверчиво буркнула она. — Скверну мылом не смоешь, тут надобна святая вода.
Я тяжело вздохнула: некоторым простых вещей не объяснишь, не прослыв еретичкой. С Томазиной нужно тщательно выбирать каждое слово.
— Скверна может таиться и в воде, и в воздухе. В скверном воздухе или в воде легко плодится хворь.
Я показала ей ароматический шарик, который скатала, чтобы отпугивать насекомых и глушить дурные запахи. Томазина опасливо повертела его в руках.
— Что только тебе не ведомо, — пробурчала она.
— Ну, придумки-то не мои.
На всенощной к нам обратился Лемерль, заметно уставший после целого дня поста и молитв. Услышав его, перепуганные сестры немного просветлели, но отец Сен-Аман не желал вспоминать беды уходящего дня, зато с фальшивой живостью вещал о деяниях святой мученицы Фелициаты.
Потом с нами говорила мать Изабелла. Чем больше Лемерль вещал об осторожности и воздержании, тем заметнее она волновалась, словно не доверяла духовнику. Сегодня ее речь получилась длиннее и путанее обычного. Изабелла говорила о Божественном Свете, только слова ее ночной мрак не развеяли.
— Нужно тянуться к Божественному Свету, — твердила она дрожащим от усталости голоском. — Но, боюсь, усилия напрасны: порок отравил наши сердца и души. Стремимся мы к благу, но благими намерениями выстлана дорога в ад. А порок вездесущ. Никому нет от него спасения, даже отшельнику, на полвека укрывшемуся в темной пещере. Порок — это чума, это заразная хворь. Порок рождает сны, — шептала Изабелла, и в ответ к сводам часовни поднялся ропот. — Сны и кровь.
«Кровь… Кровь…» Безрадостный ропот напоминал ядовитый дым.