Блаженные шуты (Блаженные)
Шрифт:
— Если соглашусь, клянешься, что перестанешь использовать Перетту?
— Конечно! — Умение делать честные глаза — моя гордость. Так смотрят люди, ни разу в жизни не мухлевавшие в кости или в карты. Неужели я еще не потерял навык? После стольких лет!
— Всего три дня! — пообещал я, чувствуя ее сомнения. — Три дня до воскресенья, а потом все кончится, слово даю.
— Три дня, — эхом повторила она.
— Потом Флер вернется к тебе навсегда. Все станет как прежде или… Поехали со мной, если хочешь.
Ее глаза загорелись не то от страсти, не то от презрения, но она не ответила.
— Разве
Жюльетта промолчала, но я почувствовал, как спадает ее напряжение, и легонько коснулся ее щеки.
— Три дня, — повторил я. — Ну что может случиться за три дня?
Искренне надеюсь, что многое.
46. 12 августа 1610
Как и обещал Лемерль, Флер ждала меня в трех лье от монастыря. Низенький домишко солевара с крытой дерном крышей и белеными стенами притаился за высоким гребенщиком. Я раз сто проходила мимо и не замечала его. За домом щипал траву кудлатый пони, рядом в большой деревянной клети держали бурых кроликов. Соляные болота, словно ров, окружали домишко со всех сторон. К колышку привязали две плоскодонки — на них подплывали к полям. В камышах стояли цапли, в пожелтевшей траве стрекотали цикады.
Лемерль знал, что я не брошу Перетту, и сей раз меня не сопровождал. Сей раз меня караулила Антуана, хитро щурившаяся из-под взмокшего от пота вимпла. А я, получается, караулю ее? Убийца и отравительница — подруги неразлейвода. У Флер при виде меня заблестели глазки. Я прижала дочку к себе, чтобы слиться с ней воедино и никогда не разлучаться. Кожа у доченьки нежная, поразительно смуглая по контрасту с выгоревшими добела волосами. Как хороша моя девочка! Красное платье ей уже коротковато, а на коленке свежая ссадина.
— В воскресенье, — прошептала я ей на ухо. — Я постараюсь забрать тебя в воскресенье. Жди меня здесь, у кустов гребенщика. Это наш секрет, Флер. Никому не говори, что я приду.
Лемерль меня, конечно же, провел. Он устроил новый спектакль, я поняла это по запаху гари и ладана, едва вернувшись от Флер. «Еще одна месса с плясками! — взволнованно вещала сестра Пьета. — Даже безумнее первой!» В ответ на мои расспросы она поведала о всеобщем экстазе, о том, как в нее саму вселился похотливый демон, о том, как несчастные сестры со звериным воем опустились на колени под действием нечистой силы, возмущенной святым причастием.
Со слезами на глазах говорила Пьета о сестре Маргарите, которая, как ни молилась, на мессе плясала так, что ноги в кровь стерла. Отец Коломбин огнем очищал кишащий нечистью воздух, но за пыл и рвение демоны повергли его на колени.
«Сейчас с ним мать Изабелла», — продолжала Пьета. Едва развеялись злые чары, едва глас отца Коломбина пробудил сестер от безумного наваждения, они растерянно воззрились друг на дружку. Тут отец Коломбин и упал на колени, страницы Ritus exorcizandi [46] посыпались из рук его. Воцарился хаос — сестры в панике ринулись к нему на помощь,
46
Обряд изгнания нечисти (лат.).
«Нет, дело не в демонах, а в переутомлении», — заверила меня Пьета. К вящему облегчению сестер, отец Коломбин поднялся, воздел дрожащую руку и объявил, что нуждается в отдыхе. Он милостиво позволил сестрам отвести себя в сторожку, где сейчас восстанавливает силы. В окружении книг и священных реликвий отец Коломбин ищет новые пути избавления от невзгод наших.
Думаю, спектакль удался. Нет, скорее то была репетиция воскресного представления, только зачем Лемерль меня удалил? Неужели бахвальству вопреки его страшит, что я о чем-то догадаюсь? Вдруг часть утреннего спектакля для моих глаз не предназначалась?
47. 13 августа 1610
Альфонсину признали одержимой. Пока известны пятьдесят пять демонов, терзающих ее душу, но отец Коломбин уверен, что их больше. Для изгнания нечисти нужны имена всех вселившихся, поэтому стены сторожки завешаны списками, которые святой отец то и дело дополняет. Виржини тоже побледнела и осунулась. Уже несколько раз видели, как она кружит у сада при лазарете и бормочет себе под нос. В ответ на просьбы остановиться и передохнуть она смотрит с пугающим спокойствием, бормочет «нет-нет» и опять берется за свое. По слухам, скоро и ее к одержимым причислят.
Мать Изабелла по-прежнему в своих покоях. Ее одержимость Лемерль отрицает, но так неискренне, что многие сестры уверены в обратном. У часовни поставили жаровню, на которую побросали кусочки ладана и противные демонам травы. Еще одну жаровню разместили у лазарета, третью у ворот монастыря. У свежего дыма приятный сладковатый запах, но он быстро киснет, воздух, и без того душный, грязным занавесом висит на фоне раскаленного добела неба.
Нечестивую Монахиню видели и сегодня, и вчера: раз в дортуаре, дважды в аркаде и еще дважды в саду. Никто пока не отметил, что Монахиня стала значительно выше, не увидел большой след, который она оставила на грядке. Наверное, такие мелочи для нас теперь не важны.
Остаток дня мы провели в праздности. Точно так же было после смерти матери Марии. Изабелле нездоровилось, Лемерль изучал свои книги, а мы без твердой руки впали в прежнее состояние и с нарастающей тревогой припоминали события минувшей недели. Никем не управляемый, наш корабль несется на скалы, мы не в силах этому воспрепятствовать и от безысходности предаемся сплетням и нездоровому самокопанию.
Сестра Маргарита скребла чистые полы дортуара, пока не стерла колени в кровь. Потом оттирала свою же кровь с таким пылом, что ее вернули в лазарет. Сестра Мари-Мадлен лежит на кровати и жалуется на зуд между ног. «Сколько ни чеши, не стихает», — хнычет она. Антуана из лазарета не ушла, а сбежала: там, мол, сейчас четверо, каждая к койке привязана, шум с ума сводит. Она с удовольствием потчует меня жуткими подробностями, вне сомнений, сильно приукрашенными. Слушать ее не хочется, но я слушаю.