Блеф
Шрифт:
И в этой пестроте художнику — необозримое поле для действий, для высокого анализа. Художнику достаточно нескольких полос — белых и красных, прямых или скошенных, чтобы дать синтез спокойного неба с дисциплинированными рядами звёзд над национальными цветами, ночной покой мягкой полосатой перины или крутую упругость полосатого тента, протянутого над столиками кафе, расположенными прямо на тротуаре.
И ножки мраморных столиков, словно копыта буйволов на водопойной тропе, вязнут в размякшем асфальте…
Но довольно деклараций,
Кафе.
Под натянутым тентом паллиативная прохлада и невысокие цены. Негр бесшумно шмыгает среди беспиджачной массы посетителей. Плоскость подноса с кружками напитков в его руках виртуозно склоняется под самыми непостижимыми углами.
Негр бегает, разнося на подносе посуду, кексы и сдачу.
Иван Филиппович Сметанин, — был такой, а теперь, в условиях американской действительности и репортёрских заметок, им подписываемых, Джон Ковбоев, — закатав рукава сорочки до обильно смокших подмышек и роясь соломинкой в кусочках льда, плавающего в кофе, усиленно сочиняет очередную небылицу от «собственного корреспондента» из Москвы.
Знает, что редактор мистер Кудри, загнав консервы на сократовский лоб, перечитывая ковбоевскую сенсацию, вынет блокнот с заголовком: «Советские утки» и будет сверять стряпню:
1. Взрыв Кремля — печаталось 4 раза (тема использована).
2. Восстание в Москве — 8 раз (можно ещё 1 раз).
3. Восстание в Петрограде — печаталось 2 раза (?).
4. Восстание всероссийское — 6 раз (не имеет успеха).
Проверит — и пошлёт секретарю.
Напротив кафе — редакция. По фасаду вывеска с электрическими буквами «Нью-Таймс». Стрелка автоматических часов придирается к 12-ти… Ковбоев заторопился… В двенадцать у Кудри антракт интимного свойства, в 12.20 — интимный приём, — Реджи Хоммсворд, он — Ковбоев — и мисс, вернее мадемуазель, Ирена, стенографистка (глазки, пальчики, ножки… аф-ф!). Ковбоев даже перекусил соломинку и перечеркнул абзац, где было обстоятельно изложено, как Волга, выйдя из берегов, затопила Курскую губернию, население в панике, вспыхнуло восста… Тьфу!
Спустил рукава. Достал сигару, длинную, как Пенсильванская железная дорога, и чёрную, как душа Пирпонта Моргана. Раскурил, подвёл под небритый подбородок ладони, которым бы позавидовал Максим Горький, и, водрузив эту несложную композицию из лица, сигары и ладоней при помощи локтей на столик, начал с задумчивостью, достойной Конфуция, пялить жёлтые круглые глаза на редакционные часы, ожидая призывного момента — 12.20.
12.18 — он расплатился.
12.18.30 — обменялся с полисменом замечанием о погоде и слабости уличного движения.
12.19 — сел в лифт и 12.20 — нажимал ручку двери, по-тургеневски трепыхнул сердцем
2. Буря в ложке воды, или шанже-во-пляс
Ковбоев галантно стукнул каблуками, поклонился и задом закрыл дверь; вслед за этим сокрушающе потряс три протянутые ему ладони.
Мистер Кудри в этот момент выключал телефон до 12.40, чтоб никакие силы мирские не прорывались в его кабинет…
— Кудри! — завопил Ковбоев, — не могу! Честное слово, не могу!! Лучше определите меня посыльным или пошлите корреспондентом в Аляску, но я не буду больше московским корреспондентом… То ли ваше проклятое солнце, то ли бубенцы валдайские…
— Что такое?.. б-ю-б-е-нци, Вал-дасски? — не понял Кудри широких русских слов, въехавших в речь Ковбоева…
— Бубенцы? Гм! А, это такой русский джаз-банд, помещающийся над лошадью…
— Джаз-банд? — Реджинальд Хоммсворд, сидевший на краю редакторского стола между телефоном и портретом Лафоллета, бросил рассматривать свои ногти…
— Идея, Самуил! — повернулся он к Кудри, — Джон, давайте — изложите!
— Что? — выпучил совиные круги на друга Ковбоев…
— Как что? Да эти русские джаз-банды! Световая реклама!.. Начало в полночь!.. Вход — доллар! Битковые сборы. Мы вскружим голову всему Орлеану!
— Это… вы думаете… для мьюзик-холля?.. — заикаясь выдавил русский.
— О, да!
— О, да! — кивнул трубкой понятливый Кудри.
Ковбоев вздохнул, взял блокнот, кое-как нарисовал лошадиную морду, страшно смахивающую на Рокфеллера, приделал дугу и привесил бубенчик.
— Вот!..
Кудри и Хоммсворд посмотрели на листок. Ирена, облокотясь на плечо Ковбоева, тоже склонила свою курчавую головку.
Бедняк даже дышать перестал при этом прикосновении.
— Всё? — поднял брови Хоммсворд.
— Всё? — кашлянул дымом редактор.
— Всё… — подтвердил московский корреспондент.
— Charming! — мечтательно вздохнула стенографистка.
— Так, — исчерпал тему Реджинальд и вытер платком лысину.
На часах 12.24.
Кудри вытер свою лысину, выпил содовой и поднял ладонь, призывая внимание окружающих. Вынул блокнот.
— Слушайте! Газета «Нью-Таймс», Новый Орлеан. Тираж 70 00. Дефицит ежедневно 85 долларов — 2560 в месяц — 30000 в год. Волей акционеров — Хоммсворда, Ковбоева и Кудри — мне, Кудри, поручено редактирование. Я потерял всякую надежду поднять тираж и избегнуть дефицита, газету спасёт только сенсация!…
— Я потерял всякую надежду изобрести сенсацию, — промямлил Ковбоев. — Для газеты нужны деньги, нужно поработать год-два с дефицитом, чтоб привить её читателям.
— Я потерял всякую надежду на биржевую удачу. У меня кроме акций «Нью-Таймса» осталось 14 тысяч… Это только полгода, — упомянул о своей потере Хоммсворд.