Блеск и нищета шпионажа
Шрифт:
Опередив главу ФБР, директор ЦРУ успел доложить о триумфальном успехе — переходе на сторону побеждающей демократии прозревшего кагэбиста, выдавшего двух предателей, последнее он сообщил скороговоркой, как нечто не совсем приличное.
Президент выслушал директора без всякой радости и заметил:
— Я уже давно пришел к выводу, что в любом случае — добиваетесь ли вы крупных успехов или же терпите поражение — я, как президент Соединенных Штатов, имею из-за вас только неприятности.
Казалось, как тут не поверить Евгению Гусятникову, заложившему своих, однако его еще раз посадили на детектор лжи, допрос проводился по специальной методике, явно разработанной идиотами, начитавшимися Фрейда. На все вопросы существовали лишь «да» и «нет», что бесило Гусятникова и заставляло зашкаливать и без того ненадежные стрелки прибора. Сожительствовали ли вы с малолетними? Хотелось бы вам обладать несовершеннолетней? Состояли ли вы в гомосексуальной связи? Нравятся ли вам старушки? Занимались ли вы онанизмом, и если да, то с какого возраста? Занимаетесь ли онанизмом сейчас? Сожительствовали ли с животными? Фрейдизм в вопросах бил фонтаном, и все походило на сумасшедший дом. Наконец Евгений не выдержал экспериментов, позвонил по телефону Уэсту и сказал, что, если вся комедия не прекратится, он публично попросит политического убежища в СССР. Уэст понял это как шутку, с радостью доложил об угрозе самому директору (хорошая подножка Холмсу), тот дал отбой, и Гусятникова снова отправили под конвоем в особняк.
Пока ФБР разматывало «кротов», военный атташе Львов и вся компания уже месяц мучились в Калифорнии, переезжая с места на место. Глава делегации принимал все меры, дабы избежать повторения ночного налета, моментально запирался на ключ и не отзывался ни на какие стуки. Однако Анна вела себя так, будто и не вылезала из его постели, и иногда публично гладила его по волосам и называла на «ты», что вгоняло в краску присутствующих при этом святотатстве сопровождающих.
Однажды в воскресенье, когда Львов в одиночестве обедал в ресторане, сплавив в кино Анну и свой эскорт, к его столику подсели добродушно улыбавшийся Оливер Уэст с мрачноватым коллегой, напоминавшим задумчивого ворона (это объяснялось не подвигами в русских степях близ Арзамаса-16, а всего лишь месячным пребыванием в больнице для алкоголиков).
— Извините, господин Львов, но мы хотели бы иметь с вами чисто профессиональный разговор, — сказал Уэст и положил на стол фотографию, при виде которой атташе чуть не хватил удар.
Анна словно колдовала с ним, и под ним, и над ним, — неужели все так непристойно выглядело? — по ее лицу бродили вожделеющие улыбки, а голая грудь… ужасно! и еще ужаснее лицезреть самого себя, похожего на похотливого монаха из Боккаччо, дорвавшегося наконец до своей цели. Дрожащими руками он разорвал фото на мелкие куски и швырнул в лицо Уэсту.
— Не волнуйтесь, господин Львов, — урезонил его Уэсг. — И помните, что у нас есть негативы. Вот мой телефон!
Сотрудники ЦРУ поднялись из-за стола и перешли в бар, явно не собираясь уходить и демонстрируя свою уверенность в успехе. Львов потерял аппетит и удалился к себе в номер, там он метался весь вечер, грызя от волнения, ногти. Как назло, именно в это время влюбленная Анна постучала к нему в комнату. Бурля от гнева, он рванул дверь и заорал, брызжа слюной:
— Иди отсюда вон, шлюха! Чтобы и духу твоего тут не было!
После этого выплеска он почувствовал слабость и рухнул на диван, положив под язык валидол. Потрясенная неожиданной грубостью, Анна, рыдая на ходу, помчалась к себе в номер, там она порылась в сумке, нашла пачку снотворного, перекрестилась и проглотила все содержимое, запив кока-колой. Затем она позвонила атташе, все еще доводившего свой пульс до нормы.
— Прощай, любимый! — театрально простонала она сквозь слезы и положила трубку.
Насмерть перепуганный Львов рванулся в ее номер, застал распростертой на постели и умирающей, как в «Даме с камелиями», позвонил портье и срывающимся голосом сообщил о самоубийстве (другого подходящего слова в английском языке он по нервности не отыскал). Примчалась «скорая», Анну пронесли на носилках через отель, Львов шел рядом (не убегать же в такой ситуации!), с ужасом думая, что все это фиксируют на пленку американцы. К счастью, дело обошлось легким испугом, и на следующий день советская делегация вместе с бледной, молчаливой Анной вылетела в Вашингтон. На аэродроме их встречали посол и Руслановский, взволнованный папаша бросился к дочке, а Львов отвел в сторону резидента.
— Александр Александрович, случилась беда: меня пытались завербовать американцы.
— С какой стати?
— Глупейшая история, — заволновался Львов. — Эта девчонка положила на меня глаз и буквально чуть не изнасиловала. Слово офицера, между нами ничего не было, я и не подозревал, что американцы засняли всю эту дурацкую сцену… ведь на фотографиях не видно, что ничего между нами не было… ну, полураздетые мы…
Атташе оправдывался, как мог, и выглядел жалко, словно его поймали на кобыле. Да как тут было геройствовать, если и ежу было ясно, что за такой разврат, да еще под американским наблюдением, полагалась позорная высылка в Москву, выговор или даже исключение из партии, ну а дальше служил бы затычкой в каком-нибудь дальнем гарнизоне. Он заискивающе смотрел в глаза Руслановскому, слывшему в совколонии жестким, но правдолюбивым, совсем недавно он даже защитил одного советника МИДа, по недомыслию заметившего, что Солженицын обладает талантом, хотя и сволочь, — высказывание дерзкое, по сути дела антисоветское. Правда, амурные дела резидент пресекал в зародыше, но не самолично, а перекладывая ношу на высокоморального парт-секретаря Шиловского, — оба дружили семьями и в Москве иногда вдвоем ходили на сторону: что позволено Юпитеру…
— Ерунда все это, я вам всегда верил и верю, — успокоил Львова резидент. — А вот насчет вербовки… почему бы вам не согласиться с их предложением? Мы будем снабжать их дезинформацией, заодно прощупаем их интересы. Поиграем с американцами, скажем, год, не больше. До истечения вашей командировки. Вы согласны? — Руслановский дал почувствовать, что отказ не принесет военному атташе ничего хорошего.
— Согласен, Александр Александрович!
В этот день праздновали победу и в ЦРУ, и в КГБ. Оливер Уэст доложил о своем подходе к атташе лично директору (в конечном успехе вербовки он не сомневался: Руслановский тут не мог подвести), директор порозовел от счастья и пожал ему руку. Все-таки ЦРУ не только разгребало собственное кротовое дерьмо, а создавало новые агентурные заделы. Торжествовал и Катков: дело атташе и дочки после подхода американцев метеоритом взлетало к оперативным высотам и заслуживало доклада самому председателю как блестящая операция, направленная на укрепление бастионов Маши. Катков даже предложил вызвать из отпуска Карцева, полностью подключить его к делам, дабы не вызывать подозрений у американцев, — пусть занимается грязным бельем атташе и дочки члена ЦК! Однако у председателя эта идея не вызвала энтузиазма, к чертовой матери все эти игры! Зачем рисковать? Нет, шпионов надо стрелять, как воробьев, и не втягивать их в опасные операции…
Карцев нервничал, не зная почему. Ничего подозрительного он не чувствовал, все шло спокойно, но в глубине его души шевелился скользкой змейкой неосознанный страх. Отпуск уже летел к концу, иногда он позванивал на работу, осведомляясь о новостях: Гусятников отбыл в Рим по личному заданию шефа (Катков частенько посылал личных эмиссаров, и это не вызывало подозрений), второй заместитель правил бал без всяких приключений и ЧП, мычал в трубку о том, что все в порядке, а расспрашивать подробнее по телефону не полагалось. Со слов зама, Карцев знал о визитах Руслановского в Москву из-за больной сестры (Вот мужик! — думал он, — молодец! Остались ведь еще на Руси благородные люди!), понимал, что резиденту не до вежливых звонков, и чувствовал себя неудобно. Все-таки, несмотря на подсидки и подковерные драки, люди есть люди и должны принимать участие в неприятностях коллег (равных по чину).
— Знаешь что, Полина, — говорил Карцев жене за игрой в подкидного дурака, скреплявшей их долгий семейный союз, — нам надо принять Руслановского. Он, конечно, порядочное говно, но все-таки резидент, и мы работаем вместе. У сестры его рак… поняла?
— Неужели? — удивилась Полина, подумав, что, слава богу, она сама жива и здорова. — Раз надо, то надо. А когда?
Карцев позвонил на работу, там не знали об очередном визите в Москву резидента и посоветовали обратиться непосредственно к больной сестре Ирине. Не царское дело — звонить сестрам, поэтому Карцев возложил эту миссию на свою толстушку Полину, наделенную истинно украинской, мягкой хитростью.
Женщины еще при царе Горохе встречались в чекистских компаниях, но не прониклись друг к другу, Полина вообще считала Руслановского гнилым интеллигентом и выскочкой, это отношение распространялось и на его родственников, близких и дальних (сестра ей казалась к тому же круглой идиоткой). Ирина не помнила жену Карцева и, когда она ей позвонила и представилась, спутала ее с другой украинкой, тоже супругой коллеги ее брата (мягкий акцент был налицо), только добродушной и отзывчивой, — сколько же лет прошло с тех пор? — именно эта дама и достала ей по блату дивный отрез на платье…