Блиндаж
Шрифт:
— Биттэ.
Он протянул ее Демидовичу, но тот отрицательно крутнул головой — пускай ест сам. Немец не настаивал, придвинулся ближе к чугунку, но не зачерпывал загустевшую сверху затирку, выжидал. Серафимка захлопотала возле капитана:
— Как же нам?.. Или возьмете сами?
— А ну, а ну… — сказал капитан, одной рукой взяв вложенную в нее деревянную ложку, а другой — слепо ощупывая края чугунка, что стоял у ног. Удобней устроившись рядом, он неуклюже влез ложкой в чугун и, вынимая,
— Ай-яй! — сказала Серафимка.
Немец тоже что-то пробормотал, и Серафимка деликатно взяла из руки бедняги свою ложку, зачерпнула из чугунка и осторожно донесла ее до разинутого из-под бинтов рта.
— Вот так! Ай-яй! Будто малого…
— А ничего, пойдет! Давай еще, — затребовал капитан.
Серафимка дала снова. И очень осторожно, чтобы не капать на грязные капитановы сапоги, взялась и дальше кормить его со своей деревянной ложки. Неторопливо, будто даже стесняясь, с другой стороны в чугун просунул коротенькую ложку Хольц.
— Ага, берите, берите! — радушно поддержала его Серафимка, и немец стал черпать живее.
Демидович проглотил слюнки и закрыл глаза, чтобы не смотреть на это безобразие. Хорошо капитану, который не видел, что происходило рядом. Не видел, конечно, но, однако ж, слышал и не мог не понимать, что творится. Да и эта Серафимка!.. Как ни в чем не бывало, едят вместе с немцем и не подумают даже, что он — фашист, враг, которые тысячами убивают наших людей, разрушают города и села, прут на Москву. Нет уж, Демидович на его удочку не клюнет — ни за харчи, ни за лекарства. Вчера тот снова дал ему стрептоцид и даже воды в кружке, но Демидович не дурак, он только сделал вид, что проглотил таблетку, а сам украдкой сунул ее в карман. Уж эти таблетки ему не навредят. Может, и не помогут, но тут уж он будет непреклонен. Не нужна ему фашистская помощь.
— Ну, я уже стал наедаться, — удовлетворенно сказал Хлебников, глотая очередную ложку. — Чтоб тем осталось.
— А хватит, хватит всем, — сказала Серафимка. — Я достаточно наварила. Вы ешьте, ешьте, — закивала она ефрейтору, который немного задержал свою ложку, предупредительно поглядывая то на нее, то на капитана.
— Это кто, райкомовец? — насторожился Хлебников, почувствовав соседа возле чугунка.
— Не, райкомовец лежит. Идите вот, ешьте, — сказала Серафимка, взглянув на Демидовича в углу.
— А, значит, ефрейтор! — догадался капитан. — Ну, как русская затирка?
— О, гут! — пробормотал Хольц.
— Это… Если бы еще зажарить… Или забелить. А то что же — постница! — сожалела Серафимка.
— Ничего! И так сойдет!
Хлебников удовлетворенно откинулся к земляной стене блиндажа, в самом деле подкрепившись или, может, делая вид, что сыт. Возле чугунка продолжал неумело хлебать ефрейтор. Демидович же неподвижно лежал на спине, прикрывшись плащом, и Серафимка сказала:
— Дак чего вы не едите? Ложка ж есть.
— Я после, — буркнул Демидович.
— Как ваша простуда? Лучше хоть немного?
— Навряд ли лучше.
— От забыла… Тулуп же вам надо принести.
— Было бы хорошо — тулуп.
— А табачку не того? Не расстаралась? — тихим голосом уважительно спросил Хлебников.
— Ой, дак нема ж! Ходила по огородам — нет нигде и самосейки, — спохватилась Серафимка.
— Да-а? Ну что ж, потерпим. Правда, ефрейтор?
— Я, я, — с готовностью откликнулся Хольц.
Он, похоже, также нахлебался затирки и взялся вытирать обрывком бинта свою белую ложку. Тогда к чугунку изнеможенно придвинулся Демидович. Затирка для него была не в диковинку, он хорошо изведал ее вкус в своей голодноватой жизни. Но болезнь, похоже, вытравила в нем ощущение голода, и теперь больше трех ложек он съесть не смог. Уже несколько дней не лезла в горло никакая еда, не пошла теперь и затирка.
— Все. Больше не могу…
— Ой, да как же вы без еды? — горестно сморщила личико Серафимка.
— Пускай вон тот… доедает, — кивнул Демидович на немца.
И Серафимка спросила:
— Может, и вправду, доедите?
Ефрейтор, на удивление, понял и снова с готовностью достал свою ложку. За несколько минут он дочиста опорожнил чугун, старательно выскреб по краям остатки — и отмывать почти не нужно.
— Вот и славно! — удовлетворенно сказала Серафимка. — Пойду кожух вам принесу. Или, может, вечером?.. Холера на них, как бы на полицаев не наскочить.
— Ни в коем случае! Слышь, Серафима? — насторожился капитан.
— Да я ж понимаю. Что я, малая…
— Вот-вот! А иначе всем крышка. И тебе не поздоровится.
— Я ж аккуратно. Оглядываюсь все. Чтоб нигде никого.
— Правильно. Спасибо тебе, милая женщинка, — проникновенно вымолвил капитан, и у Серафимки заметно порозовели щеки. Видно, хвалили ее нечасто в жизни, тем более, незнакомые мужчины, и теперь эта капитанова похвала глубоко тронула женщину.
Серафимка завернула в тряпку пустой чугун и, пригнувшись, полезла к выходу. За ней, немного выждав, выбрался ефрейтор. Хлебников, что-то сосредоточенно думая, сидел под стеной. В блиндаже в общем было не холодно, только иногда из траншеи повевало ветром, а так было тихо и немного держалось накопленное за ночь человеческое тепло.
— Он — куда?
— Кто?
— Немец. Вышел — куда?
— А хоть бы куда. Нам какое дело? — не очень вежливо ответил капитан.