Близится утро
Шрифт:
– Много людей планер поднимет?
– Двое в кабине. – Хелен запнулась. – Там еще бомбовая к камора есть.
Троих запихнуть можно... может, и четверых. Значит, шестеро...
Я прикрыл глаза. Кто нам нужен больше всего?
Сам Маркус, это раз. Луиза – это два, ее все равно от Маркуса не оттащить.
Арнольд – три, ясное дело. Фарид – четыре... как бы там ни было, но его тайные умения еще пригодятся. Петер – пять, сомнений нет никаких, без толмача в таком пути нельзя. Ну и Хелен, потому что планер, кому-то нужно в небе держать.
Эх...
Жана и Антуана в расчет не берем... может, высадить их, пока не поздно?
Что ж... помоги, Сестра... сжалься, Искупитель. Помоги закончить начатое.
Как-никак у тебя в том свой резон есть...
Я едва не рассмеялся, сообразив, что мысленно Искупителю сделку предлагаю.
Мол, помоги Маркуса спасти, а он твое дело закончит.
Помоги, Сестра. Детей и женщин от беды спасать – твоя обязанность. Ну так спаси, помоги им выбраться. А за нас не прошу, мы свое отпросить успели.
Сколько там у меня до дюжины осталось? После той драки в порту? Один или двое?
А... сколько бы ни было. Все, мои это льды. И если не врали сны, если ты, Искупитель, и впрямь там... я к тебе приду. И если можно там говорить – одно спрошу: ну что же ты сделал не правильно? И что мы ложно творим, твоим заветам следуя?
– Ильмар? – Хелен заглядывала мне в лицо, тормошила за плечи.
– Ты, главное, планер подними, – сказал я. И улыбнулся. – Ты уж постарайся, летунья.
Хелен ответила не сразу. Затеребила тугую косу, будто маленькая девочка, которой дурную новость сказали.
– Ты это брось...
– Маркус. Луиза. Арнольд. Фарид. Петер. И ты. Под самый верх, летунья. Мне места нет.
– Не пущу, – прошептала Хелен.
– Брось, летунья. – Я не удержался, щеки ее рукой коснулся. – Поиграли, и хватит. Я тебе не пара... да и не о том речь. Захочет Сестра – выпутаюсь.
Хелен покачала головой:
– Нет... тут уж не выпутаться...
– Значит, так суждено. Откуда нам знать, сколько у Искупителя вначале апостолов было? Кого сохранила память, а кого и нет.
Она молчала, губы кусала, но сказать ничего не могла. И правильно, тут моя правда. Глупая девчонка... нельзя все-таки женщинам в войну играть. Настоящий солдат сразу все поймет и спорить не станет. Может, из упрямства и горечи впрямь можно много чего сотворить – стать летуном, вместо жизни и радости научиться смерть людям нести. Но одного нельзя – природу свою переменить.
– Ильмар...
– Не надо, – сказал я. И поцеловал Хелен, все слова обрывая. – С силами соберись. И вперед не суйся... береги себя. Тебе еще рули тягать.
Наш шарабан, кативший первым, остановился. Следом – и другие.
Я спрыгнул на землю, огляделся. Окраина городка давно уже осталась позади.
Впереди, в выгоревшей степи, виднелись строения, унылые, как любые казармы в любой просвещенной
– Плата! – требовательно сказал возчик. Не ко мне обращаясь, к Петеру.
– Плата, плата! – подхватили остальные. На лице Арнольда, грузно спрыгнувшего с шарабана, появилась недобрая улыбка. Я бросился к нему, схватил за руку:
– Стой! Не надо!
Стражник легко вырвал ручищу, посмотрел на меня.
– Не надо, Арнольд, – повторил я вполголоса. – Нас все-таки довезли. Пусть не сразу...
– Проучить отродье... – гневно начал Арнольд.
– Стражник, – прошептал я. – Скажи, что дает тебе твой гнев? Ты сильнее любого из нас и любого из возчиков, но разве сила стала равна правоте? Ты заберешь железо с собой, когда тебя призовет Искупитель? Идем. Сейчас нам пригодится и твоя сила, и твоя ярость.
Арнольд молча вытащил из кармана горсть марок, швырнул оземь. Там было побольше, чем шестьдесят османских лир, и возчики это поняли – попрыгали с облучков, бросились собирать монеты.
А мы пошли к зданиям у неогороженного летного поля.
Поэт, спутавший как-то окно с дверью, говорил, что в мире есть три глупых, но великих деяния, достойных быть воспетыми в стихах, – любить безответной любовью, защищать осажденную крепость и дерзить Богу.
Он, конечно, хорошо сказал. Трудно поспорить. Но когда мы шли к летному полю, я подумал и про четвертое – жалкой горсткой людей штурмовать крепость.
Пусть даже не было перед нами высоких крепостных стен, но в казармах никак не меньше сотни солдат. Даже если это тыловые войска, привыкшие быть обслугой османских летунов, никак не справиться. Будь нас двенадцать опытных бойцов... да и то.
Мы шли по ровному полю, заросшему густой низкой травой. Османы летное поле камнем не мостили, хотя и выровняли честь по чести. В нескольких местах по траве шли лучами рыжие, выгоревшие полосы, и мне вспомнилась горелая земля на пограничной полосе.
Здесь тоже была граница – между землей и небом.
– Они всегда взлетают на толкачах, – сказала Хелен, когда мы подошли к выжженной земле. – Китайцы продают свои толкачи только османам, мы таких делать не умеем.
Обиды в ее голосе не было, она уже осталась в прошлом. Наверное, раньше летунью обижало превосходство осман, но сейчас это было не важно.
Поле оказалось устроено хитрее, чем мне показалось на первый взгляд. Там, где разбегались взлетные полосы, был проложен крепкий деревянный желоб глубиной с метр. Доски потемнели от огня, обуглились. Видно, ракетный толкач подвешивали к планеру снизу, и без желоба он скреб бы по земле. Все полосы кончались у круглого здания с крышей на китайский манер, вроде пагоды. Наверное, там скрывались от непогоды планеры. Вряд ли их так много, что требуется десяток желобов. Но планеры взлетают против ветра, и летуны каждый раз выбирают подходящую дорожку.