Близкие люди
Шрифт:
Но поскольку был обычай, по которому хоть какое-никакое приданое полагалось, отец, не долго думая, котенка взял.
Сыграли скромную свадьбу. Через год пошли дети. Первый, второй, третий…
Я был последним, пятым…
Впрочем, не совсем так. После меня должен был родиться мой братишка. И он родился. Но мертвым. Слишком запоздалым было кесарево сечение (мать накануне родов оступилась с лестницы, ведущей в погреб, упала, и плод перевернулся).
Она умерла, когда ей было тридцать восемь лет. В гробу, говорят, лежала как живая.
А
Я стоял на ее могиле и жевал травинку.
С Иваном Павловичем мы расстались в школе. Доследующего моего приезда расстались, и я пошел на кладбище — это в шести километрах от Хорошаевки, в Нижне-Смородине.
Я не знаю точно, где находится могила матери. Крест срубили, рассказывала Даша, местные жители через месяц-полтора после смерти матери — на растопку. В первые дни Даша приглядывала за могилой, по дороге из церкви, на пасху, крошила на ней освященные яйца, а потом, когда перестала ходить в церковь, когда мы, четверо ее подопечных, подросли и жизнь потяжелела, ей было недосуг ходить в Нижне-Смородино.
И могила заросла, почти сравнялась с землей.
Однажды Даша все-таки пришла на кладбище и привела меня — могилы она не нашла. Сквозь слезы она мне тихо шепнула:
— Где-то вот здесь, вот в этом месте…
С тех пор я прихожу на «это место», слева, у самого края кладбища.
И вот снова пришел.
— Мама… — сказал я и вздрогнул: сколько помню себя, не произносил это слово вслух.
Я взял горсть земли с чуть приметного бугорка и завернул ее в платочек. На память о матери, которую знаю по рассказам…
20
Когда в очередной раз я пришел к Федору Кирилловичу, то его дома не застал. В хате никого не было, на столе дрались из-за хлебной корки штук пять цыплят. На меня они не обратили ровно никакого внимания.
Я направился на огород, одной стороной прилегающий к высокому берегу Сновы. Тут я и увидел тетю Варю. Она стояла перед цинковым тазиком, наполненным мокрым бельем, и что-то кричала находящемуся у самой речки Федору Кирилловичу (а кому она еще могла кричать?).
— Здравствуйте вам!
— Здорово, — поглядела в мою сторону тетя Варя. — Тут с отцом стирку затеяли. Он полоскает. Я уж боюсь спускаться, боюсь, в речку упаду. Вылазь, отец, — обратилась она к Федору Кирилловичу, — хватит, а то ни одной грязинки на развод не оставишь… Пришли вон к тебе.
— Да я, собственно, просто так, — успокоил я тетю Варю, думая, что помешал работе.
— Молчи, — махнула она мне рукой. — Иначе не вылезет. Вон уж руки покраснели, а он все полоскаит. Говорит, что бабы стирать не умеют…
Поднявшись по едва заметным ступенькам, Федор Кириллович небрежно бросил в тазик скрученный пододеяльник и протянул мне мокрую красную ладонь.
— Здорово.
Затем он вытер заколовевшие руки о полы фуфайки, достал из кармана штанов пачку «Севера». Дунул в мундштук
— Ледяная вода. Руки с пару заходятся.
Тетя Варя взяла тазик и ушла развешивать белье, а меня Федор Кириллович повел по тропке, в глубь огорода. У густой колючей груши остановился.
Он курил, грелся дымом.
— Я грушу эту, тах-та во, спилить хотел, — рассказывал Федор Кириллович, — а потом думаю: черт с ней, пусть растет. Никто на нее в такие годы и внимания не обращает, а нынче засуха, неурожай в саду, так вот все соседи и ходят к ней, набирают кому сколько влезет. Сергей Максимович даже с ведром был…
Федор Кириллович похаживал два шага вперед, два шага назад, а я уселся на корточки под грушей-дикаркой, прямо из травы доставая опавшие, вызревшие, те, что посвежее, почище, желтые грушки, и отправлял их в рот. Груш много, хоть лопатой греби, много и погнивших, растоптанных.
— И скажи ты, как уродила, тварь, — продолжал Федор Кириллович. — Весь сад погорел от засухи, а этой хоть бы что… В урожайный год на ней ни разу столько не было.
— А чего вы их не сушите, груши-то? — спрашиваю я.
— Да ну их. У нас еще позалетошние есть.
— Ну, намочили б. Моченые груши — я как-то на рынке покупал — очень вкусные.
— Можно, твое дело, и намочить. Отчего ж нельзя? Дак это ж возиться нужно. А и не принято у нас мочить, сам знаешь, не очень умеем. Вот уродила, тварь! Наверно, корень у нее сильный.
Шаркая резиновыми сапогами, подошла тетя Варя — уже, должно, справилась с работой. Да и скучно одной дома сидеть. Стала, смотрит, как я аппетитно умолачиваю груши. Руки на животе скрестила, наверняка что-то надумывая.
— Чем же тебя Дуня кормит? — спросила без обиняков — видно, ей показалось, что я голоден. А может, ради простого бабьего любопытства.
Я жевал и доверительно перечислял:
— Кормит щами, яишницей, кашей, трех петухов уже зарубила, молоком…
— Молоком? А где ж она его берет? Или покупает?
— Мне приносят. Валя Беженка, тетя Клава Никиты Комарова…
— Ишь ты! Я уж анадысь подумала: соскучился он-де тут по молоку. Мы, как на грех, тоже летося корову продали. Чернушку, отменную корову, по двадцать литров давала…
— Из-за кормов, поди?
— Не, — ответил Федор Кириллович. — Оно, племяш, вишь, какое дело. Кормов достать можно, дак мороки с коровой много. Особливо тах-та во летом. Пастуха-то теперь нетути, сами стерегут. А куда мне или Варьке, к примеру, стеречь? Добро, хоть с поросенаком да с курями справляемся… Их никакого труда держать нетути. Кормим их хлебом. Раз в две недели поеду в Курск, привезу десятка полтора буханок — и хватает и нам с Варварой, и поросенаку, и курям. Хлеб-то нынче дешевле картошки: буханка тринадцать копеек стоит, а килограмм картошки на базаре — двадцать. Вот и перешли на хлеб. Все, племяш, знают, что гадко поступают, а что делать? Комбикормов-то колхоз нам не дает…