Близнецы святого Николая
Шрифт:
– Ты теперь совсем, как священник…
– Когда – нибудь буду.
– А потом кардиналом и на тебя наденут фиолетовое платье. И два дьякона будут перед тобою носить свечи, а мальчик в кружевной рубашке звонить в колокольчик…
– Я тогда возьму тебя к себе.
– Еще бы. К тому времени старуха Аннунциата меня всему научит… И я стану готовить такие кушанья, которые даже самому канонику не снились…
Но, очевидно, близнецам была не судьба осуществить эти мечтания. Св. Николай готовил им иную будущность. Дети, разумеется, ждали всего – только не того, что для них хранилось впереди.
Бепи уже прислуживал в церкви.
– Погоди, придет время, когда я поцелую твою руку, а ты меня благословишь.
Аннунциата та тоже утешалась:
– Никто иной меня не похоронит. Я дождусь, пока тебе выбреют темя и умру. Ты только смотри тогда, не ленись. Сорок дней должен за меня молиться, чтобы черти не утащили мою душу. Сорок дней выдержит она, тогда и они отстанут. Только ведь им, подлецам, и дано сроку.
Один из каноников проходил с ним латынь, другой учил его богослужению, радуясь, что до сих пор в базилике св. Николая еще не один из мальчиков не приседал так грациозно перед святынями, как Бепи, и Бепи сам гордился этим. Он, кажется, в самом деле воображал, что на свете не может быть иного назначения! Но в этот мой приезд сквозь бури и грозы в тихое Бари случилось нечто, совсем изменившее положение обоих близнецов. И случилось вполне сказочно, вроде золотой лодки под парчовым балдахином. Только на сей раз роль золотой лодки сыграл опять – таки человек, принадлежащий к народу, таинственно, но неизбежно связанному с мальчиком.
После тревожной ночи в дороге я крепко заснул, добравшись, наконец, до порядочной комнаты в Albergo Cavour [17] . Помню только последнее впечатление, – в открытую дверь балкона на меня пристально смотрело синее – синее небо. Поэтому мне грезилось весь вечер и всю ночь нечто радостное, нежное, голубое. Я встал, как это удается редко, чувствуя себя здоровым, бодрым. То же небо улыбалось мне – я забыл запереться на ночь и теперь шум и крики с улицы врывались в мою комнату задорно и весело, точно вызывая меня скорее, туда – под солнце, в суетливую толпу южного города. Я было и хотел выйти, да рядом (стенки были тонкие), к крайнему моему удивлению, кто – то заговорил по – русски. Наш в отеле в Бари! Здесь случается простой богомолец, которого как товар валят в подвалы, но из путешественников до сих пор не приходилось встречать никого.
17
Гостиница «Кавур» (ит.).
– Слава Тебе, Господи, помолились, теперь пора и делами заняться. Ты бы сбегал, поразнюхал.
– Да уж будьте спокойны, постараюсь.
– То – то. Недаром, ведь. Удастся, я тебе пять катенек [18] за усердие. Владай, черт с тобой.
– В России вы мне обещали десять.
– Ну, и пятью подавишься. В России, чудак человек, – я думал странствие будет, как в книгах описывают. Пустынями и морями. А то на – ко – ся. Сели в купе да в первом классе скрозь все Европы. Какие такие особые труды у тебя
18
Банкнота в 100 руб. с портретом Екатерины II.
– А контракт?
– Поди – ка еще посудись отсюда, это раз. А главная причина – я так и объясню: господа судьи, точно что обещал я этому самому Куксе тысячу, но за непочтительность оштрафовал его.
Собеседник его говорил с акцентом.
– И то, ради меня ты чего только не навидался. Ну да ладно. Бог с тобой. Пошутил я. Свои, не бойся, сполна получишь. За мной не пропадет.
– Сказывают тут рядом, тоже наш русский.
– Н – ну!
– Мне внизу объяснил швейцар.
– Вали к нему. Слава Тебе, Господи, хоть душу отвести. Ты думаешь весело мне на тебя смотреть. Какие такие узоры на тебе написаны. И вчера ты, и третьего дня и неделю назад. Это, брат, хоть кого стошнит.
– Что же я такой скверный, что ли?
– Не скверный, а никакого в тебе интересного ландшафта нет. Что ж, что отпустил баки коклетками, да ершом подстригся, так уж и картина? Ступай, ступай. Спроси позволения зайти. А то не угодно ли им русского чаю у нас. Да посмотри, каков. Может быть нестоющий, из прощелыг. Еще денег займет. Так ты того, предупреди, что купец – де сам без денег. Капиталы у него большие, – с чего я ронять себя буду, – а только с собой мало. В обрез. Потратились. А то по Европам из наших самые животрепящие плуты витают.
Я засмеялся. Там замолчали. И вдруг послышалось из – за стены:
– Это вы самые будете?
– Кто, я?
– Да! Потому мне и невдомек, что стенка – то картонная. Вы ради Бога не обессудьте. Всякому свое дорого.
– Ничего, ничего.
– Дозвольте к вам.
– Милости просим.
– Ничего, что я с немцем? Для языков по всем Европам вожу.
Через минуту ко мне в двери ввалилась такая лохматая громада, какой и в родных палестинах не найдешь. Купец был настоящий. Пудов от восьми. Борода седая кудлами, волоса еще русые. Глаза добродушные с хитрецой, так и говорили: милости просим к нашему пирогу. Только если насчет чего – то будьте спокойны. Мы сами промашки не дадим.
– Будем знакомы. Силантий Михайлович Слеткин. Калуцкий, первой гильдии. А это, дозвольте представить, язычник, хотя и немец, Адольф Израилевич Кукс.
– Куксенгоф, – поправил тот.
– Ну, будет с тебя и Кукса. Не важное кушанье. По третьей гильдии промышляешь, а в гофы лезешь. Не по карману тебе еще «гоф – то». Вот погоди, ограбишь нашего брата, тогда хоть Куксингаузен называйся, твое дело. Будешь платить первую гильдию, никто с тебя не спросит. В Австрии ваша братия все фон – бароны. А у нас с тебя и Куксы много довольно.
XVIII
– Вы что же это, на богомолье? – спросил я у Слеткина.
– Мощам поклониться. Потому сами изволите знать, св. Николай чудотворец первеющий. Ну и дела есть.
– Торговые? Сношения хотите завести с Бари?
– Я то? Что вы, полноте. У меня коммерция заведена серьезная. Стану я с заграницей возжаться!
– Отчего же, дело хорошее.
– Ну, уж это пущай Куксы вот, которые поголоднее, простираются, а мы и дома сыты.
– У них, у Силантия Михайловича, большие хлебные операции, – пояснил Кукс.