Близнецы. Часть первая
Шрифт:
– Царица всегда выбирает разумно, – произнесла, по-кошачьи растягивая рычащие звуки, маленькая хитрюга Шиира. – Верно говорю, сестренка?
Все взгляды обратились к краю стола, у которого, разглаживая пальцами зал'oм на узорчатой скатерти, сидела не по годам серьезная тринадцатилетняя царевна Нерис.
Она почти никогда не вступала в разговор, если к ней не обращались напрямую, а порой, как теперь, не откликалась и на это – только давала понять кивком головы, что услышала слова собеседника. Темноволосая, круглолицая и коренастая, наружностью и поведением молчунья Нерис больше других внучек походила на царицу в молодости, но Шакти не потому выбрала ее своей наследницей.
Кроме
– А правда, что в Берстони все невесты плачут? – вдруг спросила Хесида, сверкнув янтарными глазами в сторону Танаис.
– Не знаю, – честно сказала она, еще немного придвинув к себе корзинку с печеньем. – Я не видела тамошних свадеб.
– У них это считается дурной приметой, – встряла в разговор мать царевны-наследницы, разумница Салиш, которая во время войны занималась содержанием пленных. – Что ты там делала столько лет, раз так плохо узнала берстонцев?
Танаис улыбнулась и не ответила. Никто из берстонцев ее тоже как следует не узнал.
Ее детство, как и пяти ее названых сестер, украли старейшины родного племени, которые иногда обменивались юными наложницами между собой, пока не пришла царица и не положила этому конец. Ее юность растерзала война, развязанная гордецами и остолопами, длившаяся до тех пор, пока царица огромными усилиями не заключила с берстонцами мир. Ее зрелость прошла в скитаниях по чужой земле, которую она исходила вдоль и поперек, готовая делать это снова и снова, пока не будет исполнена царицына воля. Старость Танаис оставила себе – и встречала ее рядом с царицей.
Никто не знал ее по-настоящему, кроме Шакти. Царица стала для каждой из шести спасенных ею девочек наставницей и матерью, повелительницей и подругой, но для Танаис она стала всем – водой и хлебом, ветром и грозой, зимней стужей и теплом весны. Те из сестер, кто не обзавелся семьями, целиком посвятили себя Хаггеде и назвались иш’тарзами, воинственными дочерьми смерти. Три женщины, белокурых и сероглазых, дарили жизнь внучкам и внукам царицы Шакти; три женщины, темноволосых и чернооких, несли гибель ее врагам.
Теперь остались только Салиш, мать трех прекрасных девочек, лучшая в мире наездница Геста и Танаис, сильнейшая из колдуний-воительниц. «И я вернусь к вам, – обещала Ясинта, – как только смогу». Тяжело было ее отпускать – гораздо тяжелее, чем уходить самой. Казалось, чем больше становится их семья, тем острее чувствуется чье-нибудь отсутствие.
И только царица никогда не говорила о том, как сильно ей не хватает ушедших.
Это можно было заметить, если давно и близко ее знать. Никакие переживания не отражались в чертах или движениях Шакти – неизменно гордая осанка, непроницаемое лицо. Ее выдавали мелочи: иначе подвернутые пышные рукава, новое перо в пестром воротнике. Когда она скорбела, привычные одежды из черной ткани – самый добрый цвет, цвет плодородной земли – становились белыми. Шакти похоронила уже двух дочерей: закрыла глаза темные, закрыла светлые, – и скорбь снежными парчовыми вставками навсегда отметила ее шею и плечи.
Она всегда ходила очень тихо, как выслеживающая добычу рысь. Когда царица появилась на пороге, голоса затухли, словно свечи на сквозняке – дети не всегда понимали ее сдержанного поведения и оттого побаивались сделать или сболтнуть что-нибудь не то. Салиш, ткнув двумя пальцами в измятое письмо, озвучила волнующий всех вопрос:
– Как мы к этому относимся?
Шакти сложила руки за спиной, неторопливо оглядела присутствующих. В наступившей тишине, казалось, можно было разобрать, чем именно возмущена зудящая под потолком муха.
– Спокойно, – произнесла наконец царица.
Салиш покорно кивнула, зная, что больше она ничего не скажет. Шакти ненадолго задержала взгляд на Нерис, развернулась и вышла. Жирная муха гулко вылетела в окно. «Значит, еще не пора», – подумала Танаис.
Вечером того же дня, предаваясь одновременно страсти и воспоминаниям, она смотрела за окно, где обнимал небо шафрановый закат, и представляла, как появляются на этом небе кроваво-красные берстонские облака. Каким все станет, когда царица добьется своей главной цели? Какого цвета будет небо над великой, единой страной? Танаис когда-то знала человека, который шутил, что в «тот самый день» звезды опадут на небо алмазами, и он очень хотел бы это увидеть.
– О ком ты думаешь? – спросил Циллар, вдовец ее любимой сестры Сего, пытаясь ногой расправить сбитые простыни.
– Его зовут Бруно, – сказала она и положила под голову подушку. – Звали. Племянница сожгла его на костре.
Для любого берстонца это позорная участь – сгореть, утонуть или накормить собою стервятников и не быть погребенным в земле. Бруно был берстонцем только по отцу, а здесь, на родине его матери, сожжение – почетные похороны. Может, это стало ему утешением, хотя, насколько Танаис успела узнать, угодить Бруно было сложно. Люди никогда его не привечали, он отвечал тем же. Мир ломал его и пытался изменить под себя, и в конце концов он пришел к порогу царицы Шакти – женщины, которая меняла мир сама.
Бруно говорил на их языке, как на родном, и носил в бороде маленькую серебристую бусину – как марцарзу, «дар на память о любви», украшение на традиционный хаггедский манер. Он говорил о традициях, обнаруживая удивительную осведомленность о прошлых деяниях царицы и об истории ее семьи, и все они, Шакти и ее приемные дочери, слушали не перебивая. «Ваш пример доказывает, – говорил он, поочередно вглядываясь цепкими зелеными глазами в каждую из них, – что вернейший способ искоренить традицию – уничтожить тех, кто наиболее ревностно ее чтит. Однако мне, вероятно, не хватит жизни на то, чтобы вырезать всю берстонскую знать, поэтому я намерен с вашей помощью ее как следует встряхнуть».
Стало ясно, что человеку этому терять нечего, а Шакти уже доводилось полагаться на отчаянную смелость таких людей. Прежде они ее не подводили. Танаис была одной из них. Если бы царица сказала: «Возьми этот кинжал и вонзи его себе в сердце», – она бы так и сделала, не задумываясь. Когда царица сказала: «Следуй за этим человеком», – она так и сделала, зная, что уезжает надолго, зная, что «надолго» может перерасти в «навсегда».
Они с Бруно одержали вместе много побед, провели вместе много холодных ночей, оба истово желали вернуться домой. Поражение на пепелище у Старой Ольхи, озаренное светом неласкового зимнего солнца, странным образом открыло каждому из них заветную дорогу. Путь Бруно привел его к мучительной, страшной смерти. Путь Танаис уходил в сумрачный туман и где-то там обрывался – если представится ей возможность выбора, она хотела бы умереть быстро.