Близости
Шрифт:
10
На открытие Яниной выставки в Маурицхёйс толпа собралась еще больше, чем обычно, — всех, по-видимому, привлекла тема: вроде бы и серьезная, но не без прикола. Яна часто говорила, что на нее все время наседают: надо увеличивать число посетителей, надо подыскивать новые способы демонстрировать предметы, чтобы экспозиция отвечала запросам молодой, более массовой аудитории.
С такими мыслями Яна затеяла выставку под названием «Слоуфуд» [4] — и это была первая в музее выставка, посвященная натюрморту в живописи. Яна сама признавала, что да, концепция и в особенности название — типа рекламный трюк, и здесь не было ничего общего с двумя выставками, которые она курировала до того. Но сама идея, настаивала она, с большим потенциалом. В живописи Золотого века это отчетливо звучащая тема, определенный жанр, говорила Яна, пускай
4
Slow food (англ.) — неспешная еда, противоположность фастфуду (англ.).
5
Написанная в 1615 году картина кисти фламандской художницы, мастера натюрмортов Клары Петерс. Представлена в постоянной экспозиции музея Маурицхёйс.
6
Джефф Кунс (р. 1955) — современный американский художник, автор китчевых скульптур, один из самых дорогих художников современности.
Я рассматривала людей, собравшихся в фойе музея, — разодетых в дизайнерские бренды и напоказ играющих со своими смартфонами. Эти люди потягивали вино и толпились вокруг бюста Иоганна Морица, который выстроил дворец Маурицхёйс на деньги, нажитые за счет трансатлантической работорговли и захвата новых земель в Бразилии [7] , — Яна мне это рассказала в мой предыдущий визит. Она за то, чтобы убрать Морица: мало того что сам он — работорговец и колониалист, еще и скульптурный портрет его по художественному уровню — так себе искусство. С этим я согласилась, Мориц в исполнении Бартоломеуса Эггерса [8] , по-моему, смотрелся ужасно пафосно со своим двойным подбородком, поджатыми губами и вычурным нарядом. Он пялился в пустоту, чопорно изогнув запястье. Гости, хотя и окружали бюст, не обращали на него внимания: история присутствовала, но ее не замечали. На моих глазах мужчина в костюме зевнул и легонько задел Морица, а потом неспешно выпрямился и встал как ни в чем не бывало.
7
Иоганн Мориц (Мауриц) Нассау-Зигенский (1604–1679) — нидерландский полководец и колониальный деятель, в 1637–1644 годах — генерал-губернатор голландских владений на северо-востоке Бразилии, сумевший существенно их расширить за счет территорий, отвоеванных у португальцев; в годы его правления голландское колониальное могущество в Южной Америке достигло своего пика. С 1822 года в гаагском дворце Иоганна Морица (Маурицхёйс), построенном в 1633–1644 годах, размещаются фонды и экспозиция Королевской картинной галереи (музея Маурицхёйс).
8
Бартоломеус Эггерс (около 1637 — не позднее 1692) — фламандский скульптор, работавший также в Голландской Республике.
Я поднялась наверх и там, в дальнем конце зала, увидела Яну, поглощенную разговором с двумя дамами — обе были блондинки с идеальными укладками, в костюмах и на высоких каблуках, как будто только что из офиса. Судя по тому, как шла беседа, это были спонсоры: Яна оживленно кивала, но ее улыбка оставалась пустой и натянутой. Я не стала встревать в разговор и направилась в следующий зал, там размещалась постоянная экспозиция. В зале никого не было, я бродила, и меня никто не беспокоил, я шла, и шум толпы делался все тише.
В Маурицхёйс залы совсем небольшие по площади, здесь как-то по-домашнему, не сравнить с выставочными пространствами некоторых музеев, такими неохватными, что кажется, будто посетителю внушают идею величия. Я решила, что мне ближе миниатюрность здешних залов, и дело не в размере картин — хотя действительно тут некоторые произведения величиной с альбомный лист, нужно подойти поближе, издали их как следует не прочувствовать, — а больше в содержании. В отличие от холстов на Яниной выставке, в этом зале размещались в основном харaктерные портреты: мужчины, и женщины, и дети.
Очевидно было, что их позы — искусственные, но это
Вот почему живопись открывает измерение, которое обычно отсутствует в фотографии; всматриваясь в картины, осязаешь весомость уходящего времени. Я подумала, что, наверное, поэтому у девочки — а я стояла у портрета юной девушки, изображенной в полутьме, — в глазах такая настороженность и такая беззащитность. И это не пойманный художником момент внутреннего конфликта, это две разные грани эмоции, два настроения, живописец сумел отобразить их и вложить в единый образ. Здесь, на холсте, множество таких вот уловленных сочетаний — с того мига, как девушка впервые села, чтобы позировать художнику, до того, как встала с затекшей шеей и спиной — в последний раз. Это наслоение — по сути дела, смешение времен, одновременность — вот что, пожалуй, больше всего отличает живопись от фотографии. И, кстати, возможно, из-за этого для меня современная живопись какая-то плоская, ей не хватает глубины старых полотен, сейчас столько художников пишет по фотоснимкам.
Я перешла к следующей картине: молодая женщина сидит за столом, ее лицо озаряет пламя свечи, широкий лоб и круглые щеки купаются в золотом свете, крахмальные складки блузы слепят белизной. Художник использовал контрасты чрезвычайно дерзко, по крайней мере на мой непросвещенный взгляд, — не взялась бы описывать это в точных терминах: свет, будто обретя трехмерность, длится за пределами рамы, и сама картина превращается в источник света. За спиной у молодой женщины, облокотившись на стол, стоит мужчина в небрежной, вульгарной позе, что-то в нем есть отталкивающее, и он явно вторгается в личное пространство женщины, ей, впрочем, вряд ли пришло бы в голову выражение «личное пространство» — вот еще один анахронизм.
Я подошла поближе. Молодая женщина, почти девочка, трудилась над вышивкой — так, мелкая домашняя работа, мужчину в меховой шапке и полукафтане она вряд ли интересовала. Взгляд у него был плотоядный, и внимание его определенно привлекало не рукоделие, а девушка. Она была в белом, он — в черном, символика более чем понятная, но причина их встречи — вот что оставалось для меня загадкой. Я прочла этикетку — у таких картин названия обычно описательные, напрочь лишенные поэтичности, в них нет и следа неясности, не то что в названиях современных произведений. Этикетка гласила: «Мужчина, предлагающий деньги молодой женщине».
Я снова посмотрела на картину и в этот раз увидела: мужчина держит в пригоршне монеты. Он исподтишка тянет к девушке ладонь, а другой рукой придерживает ее за плечо, как бы увлекая прочь от рукоделия навстречу тому, что он предлагает. Художник с невероятным мастерством обыгрывает неуловимые оттенки силы и сопротивления — целая драма кроется в руке на плече, в том, как девушка вся закостенела, как широко раскрыты ее глаза.
Нам демонстрируют момент контакта, но подлинное напряжение тут не в безупречном созвучии, а наоборот, в диссонансе, который идет из самого сердца картины. Я смотрела и смотрела на холст, и у меня никак не получалось примирить образцовую скромность молодой женщины — у нее все тело, кроме лица и рук, было закрыто — и похотливость мужчины, его предложение. Или он просто намеревался купить ткань с вышивкой? Но если так, откуда выражение страха на лице у девушки? Почему ее сосредоточенность столь хрупка и столь значительна, словно это единственный отпор, который ей позволено дать?
Я еще раз перечитала этикетку и удивилась: оказывается, картину написала женщина! Юдит Лейстер. Никогда о ней не слышала, но даже мне известно, что женщина, достигшая признания в Золотой век, — это очень необычно, и сейчас-то редкая художница выбивается в один ряд с художниками-мужчинами. Подпись сообщала, что Лейстер родилась в 1609 году. Картину она написала в 1631-м: значит, ей было всего двадцать два года. Настоящее чудо: чтобы человек, которому едва минуло двадцать, мог сотворить такое, — и дело даже не в уровне мастерства, хотя мастерство тоже здорово впечатляло, — а в двойственности самого изображения.
Я повернулась к полотну, и меня осенило: только женщина могла написать такую картину. И речь здесь не об искушении, а о домогательстве, о запугивании — такая сцена вполне могла бы повториться и сейчас где угодно, в любой части света. Картина строилась вокруг раскола, в ней сочетались две непримиримые личные позиции: мужчина полагал, что вся сцена про пылкость и соблазнение, а женщина впала в состояние страха и униженности. Раскол, подумала я, он-то и рождает тот самый диссонанс, который дает жизнь холсту, это и есть персонаж, позирующий Лейстер.