Блокада. Книга 2. Тень Зигфрида
Шрифт:
— Делать мне больше нечего, прохлаждаться тут с вами, — ворчал он порой. На занятиях, однако, был самым прилежным, не пропускал ни одного слова инструктора, старательно записывая все в толстую тетрадь в картонном переплете.
— В школе учился плохо, — объяснил он как-то Гумилеву, — вот теперь наверстываю.
Лев подозревал, что в той школе, где учился капитан, просто не преподавали ни работу с рацией, ни криптографию — зачем они особистам? А учиться Шибанову явно нравилось. Самому Льву, впрочем, тоже — особенно его заинтересовало шифровальное дело. Обучал шифрованию старенький профессор-математик совершенно дореволюционного вида. Он имел забавную привычку называть курсантов "милостивый
— Об одном жалею, друзья мои, — сказал как-то профессор, близоруко вглядываясь в своих слушателей. — Криптография — интереснейшая наука, на изучение которой можно потратить годы! А вы вынуждены познавать только основы ее, самые, так сказать, азы. Впрочем, базовых элементов вполне достаточно, чтобы осуществлять, так сказать, полевую работу, ведь даже самые простые шифры бывает порой весьма нелегко разгадать. Моя задача — обучить вас как раз таким несложным с виду, но при этом обладающим высокой степенью защиты методам. Итак, поговорим сейчас о сообщениях, которые кодируются и декодируются двумя различными ключами, то есть об ассиметричных алгоритмах шифрования…
Стрельбище было вотчиной майора Гредасова — худого желчного мужика с утиным носом и белесыми, лишенными какого бы то ни было выражения глазами. Больше всего Гредасов напоминал Льву не вполне опохмелившегося слесаря. Несмотря на свою непрезентабельную внешность, в оружии майор разбирался как настоящий бог войны. Он мог по звуку выстрела отличить винтовку Симонова от винтовки Токарева, ППД от ППШ, с завязанными глазами собрать и разобрать пулемет, да и сам стрелял на уровне мастера спорта. На стрельбище Гумилев отставал от других курсантов — его пули упорно не желали ложиться в «яблочко», хаотично разбрасываясь по всей мишени, а порой и вовсе уходили в «молоко». Гредасов относился к нему, как к убогому — повторял все по несколько раз, терпеливо и тщательно объясняя, как следует держать оружие, куда пристраивать приклад и как нужно выравнивать дыхание при прицеливании. Когда у Льва все равно ничего не получалось, майор лишь слегка выдвигал вперед нижнюю челюсть, но никогда не ругался — по-видимому, полагая это бесполезной тратой сил и времени.
— Ладно, — говорил он, вздыхая, — ты, это, тренируйся еще, рано или поздно научишься.
Два часа в день посвящалось немецкому языку. Немецкий знал только Лев, да и то не блестяще — на уровне второго курса университета. Познания Шибанова ограничивались заученными в школе предложениями "Anna und Marta gehen in die Schule" и "Anna und Marta gehen nach Hause", [5] а Теркин вообще знал только общеизвестные "Haende hoch!" и "Sheisse!". Поэтому преподавательнице немецкого, сухопарой старухе Изольде Францевне, приходилось с курсантами непросто.
5
"Анна и Марта идут в школу", "Анна и Марта идут домой" (нем.)
Был еще спецкурс, который вела Катя — основы медицинской помощи. Вообще-то Катя училась наравне со всеми — стреляла (кстати, у нее были лучшие результаты в группе), бегала кроссы, изучала радиодело. Но три раза в неделю она из курсанта превращалась в преподавателя.
Лев любил эти занятия. Они проходили в медпункте, на стенах которого висели плакаты с анатомическим строением человека и красочными изображениями различных ранений. В медпункте имелся гуттаперчевый манекен, получивший у курсантов прозвище «Жора». Когда его сажали на стул, голова манекена безвольно падала на грудь, придавая ему сходство с пьяным. Используя Жору как наглядное пособие, Катя показывала, как правильно делать перевязку, как накладывать лубки, вправлять вывихнутые суставы и извлекать пули. Потом начинались практические занятия: курсанты учились использовать полученные навыки друг на друге. Гумилев накладывал шину на якобы сломанную руку Василия, Шибанов проделывал ту же процедуру с Катей. Однажды Лев заметил, как заговорщически усмехается, глядя на свою «пациентку», Шибанов. Как будто бы их соединяла общая тайна.
Ну и что, подумал Гумилев, мне-то какое до них дело. Пусть переглядываются. Но это была неправда. Думать о Кате и Шибанове не хотелось. О Кате отдельно — наоборот. Она вся была легкая, светлая, как солнечный лучик. Огромные, синие, как лед на вершинах, глаза. И такие же холодные, кстати.
Нет, непохоже, чтобы между ними что-то было, думал Лев, украдкой рассматривая сержанта медицинской службы. Иначе с чего бы она опустила глаза так, будто все, что ее интересует — это правильно наложенная капитаном шина… А вот Шибанов, похоже, очень хочет, чтобы она смотрела именно на него.
— Николаич, — прервал его размышления Теркин, — ты мне сейчас руку к стулу примотаешь!
Катя тут же повернулась к Гумилеву и строго сдвинула брови.
— Лев! Сколько раз я говорила: надо быть внимательней!
— Извините, товарищ сержант, — вздохнул Гумилев, — увлекся…
Шибанов хмыкнул — до того двусмысленно это прозвучало. И тут Лев внезапно со всей ясностью понял, что действительно увлекся. Ему нравилось смотреть на Катю. Нравилось слышать ее голос. Хотелось, чтобы она говорила с ним. Дотрагивалась до его руки, объясняя, как делать перевязку.
"Я просто изголодался", — сказал себе Гумилев. После трех лет в лагере даже на снежную бабу будешь смотреть с вожделением. Но в глубине души он понимал, что это не так. Видел же он и других женщин в первые несколько дней, проведенных на базе. Повариху Зину из столовой, например. Ядреная бабенка, с куда более пышными формами, чем у Кати. И что? Не просыпался же он по ночам от мыслей о Зине…
А от мыслей о сержанте медицинской службы Серебряковой просыпается. И стоит в предрассветных сумерках на скользких мостках, вытряхивая из ушей воду и думая о том, как рельефно перекатываются под кожей кубики пресса после двух недель занятий в спортзале. И что было бы здорово, если бы Катя это увидела…
Вместо Кати, однако, по тропинке спустился жизнерадостный капитан Шибанов — тоже, надо признать, в отличной спортивной форме, да еще на голову выше Гумилева и гораздо шире в плечах.
— Привет царю зверей! — весело крикнул Шибанов. Скинул короткие черные штаны и с оглушительным плеском рухнул в реку. Завозился и заплескался там, как резвящийся бегемот.
— Чего не спится? — спросил капитан, выбравшись на берег. — Время — пять минут пятого, до побудки еще полтора часа. Будешь потом на занятиях зевать…
— Это вряд ли, — сказал Гумилев. — Мне пяти часов сна вполне достаточно. Наполеон — тот вообще по три часа спал.
— Наполеон, — протянул Шибанов, — это, конечно, сильный пример. "Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно; Нам чувство дико и смешно".
— Любите классику, товарищ капитан?
Шибанов серьезно посмотрел на него.
— Если честно — обожаю. "Евгения Онегина", веришь-нет, наизусть знаю. Еще в детстве выучил. А ты?
Лев улыбнулся.