Блокада
Шрифт:
— Он тебя не слышит! — кричала на кого-то Ярка.
— Да слышит он все, ты Коркина не знаешь!
(Конечно, он слышит, ведь это Филя ругается с Яркой.
Да и кто с ней еще может ругаться? С другой стороны, кто еще, кроме Ярки, мог щелкнуть Филю по лбу? Только она.)
— Коркин, не обижайся, что я твое ружье взял, ты все равно его уронил. Я только один магазин расстрелял, потому что не видно было, куда стрелять. Вот твое ружье, в полном порядке. Ярка, да смочи хоть тряпку ему на губы — видишь, потрескались, он же пить хочет…
— Йози-Ка убили. Хорошо, что у них ружей мало было, а луков так и вовсе не было. Йози-Ка тоже в живот попали, но он худенький, да и ружье у того переродка было побольше. Йози-Ка чуть пополам не разорвало. Он сразу умер. Остальные живы. Коббу сильно посекли, но неглубоко. Рук замучился слюну на него тратить. А Рашпику ягодицу подрезали. Но он не убегал, Рени-Ка рядом с толстым сражался, сказал, что Рашпик не убегал. В самую гущу схватки полез, пару раз из дробовика пальнул, потом подхватил тесак какого-то переродка и стал рубиться, тут ему ягодицу и подрезали. А Рук отказался ему ягодицу лизать. Слюны на ладонь напустил и уковылял Коббу долизывать. Уж на что все грустные, даже Яни-Ра — и та засмеялась. А меня ни разу не ранили, только куртку рассекли, но я зашью. И я двух переродков подстрелила. Я бы больше подстрелила, но не могла от тебя отойти. Ты не умирай, Коркин. Яни-Ра сказала, что ты не умрешь, что скорее секиру сломаешь, чем такого Коркина зарубишь, тем более что она брюхо тебе успела подморозить, а там уж и Рук подоспел. И еще Яни-Ра сказала, что тебя шрам на животе спас — старый страшный шрам: если бы не он, то вязаная картечь все твои кишки бы посекла. Переродков почти полсотни было. Ждали в тумане — хорошо еще, не кучей стояли. А там уж их рубить стали. Пустой и Лента больше всех положили. А вот с Хоной сражаться им Двоим пришлось — еле-еле ее взяли, хотя Кобба сказал, что Пустой больше Ленту сберегал, чем Хону убить пытался. И Яни-Ра очень хорошо сражается. Не умирай, Коркин…
— Ты все вспомнил? Это был голос Ленты.
— Да.
Это был голос Пустого.
— Но ты же не изменился. Ты должен был измениться. Ты ничего не хочешь мне рассказать?
— А ты мне?
— Ты и так все знаешь. Или почти все. Мне так кажется.
— Я тебе расскажу. Но чуть позже. Когда с нами не будет Яни-Ра.
— Это ведь она была Ноттой?
— Да.
— Как ты догадался?
— Жест. У нее и Нотты один и тот же жест. Когда она задумывается или делает вид, что задумывается, она хватает себя за подбородок.
— Да, я помню. Но я никогда не смотрела на нее как мужчина.
— Ты знаешь, а это даже хорошо.
— И мне уже не хочется ее убить.
— Еще захочется.
— Что ты этим хочешь сказать?
— После, Ленточка, после.
— Она сказала тебе: «Ничего личного». Что это значит?
— Она просто постаралась держать себя в рамках.
— Ты самоуверен, как все мужики.
— Да, но только не насчет женщин.
— Как тебе было с ней?
— Очень хорошо.
— И в тебе ничто не шевельнулось?
— …
— Почему?
— Я просто все вспомнил.
— Но хочешь, чтобы тебя по-прежнему звали Пустым?
— Да.
— И не назовешь настоящего имени?
— Пока нет.
— Почему?
— Подожди немного.
— Почему ты не хочешь говорить на родном языке?
— Коркин может услышать. Ему будет неприятно, если он ничего не поймет.
Коркин приоткрыл глаза. Над головой висело серое небо. Жжения в животе уже не было, но во рту стояла сухость.
— Сейчас, — заторопилась Ярка, и в рот Коркину полилась вода.
— Да не жалей ты воды, — донесся голос Рашпика. — Яни-Ра уже сказала, что ему можно пить столько, сколько хочет. Ему уже вставать можно, а он лежит третий день!
— Третий день? — зашевелился Коркин и, несмотря на возмущенные крики Ярки, повернулся на бок, потом на живот, встал на локти, подтянул колени, прислушиваясь к разгорающемуся внутри пламени, и стал подниматься.
— Надо мне, надо, — прошептал он, опираясь на плечо Ярки. — Надо. Я сейчас.
Под серым небом росли серые деревья. Из серой земли торчали серые трубы. В отдалении стояли серые дома. И даже костер, возле которого Коркин все-таки оставил Ярку, показался скорняку серым.
Коркин остановился у серого холодного столба, уперся в него лбом, облегчился, прихватил узлом пояс и услышал в отдалении за спиной голос Яни-Ра:
— Ты удивляешь меня, механик. У тебя не только машины не ломаются, но и люди.
— Не по адресу признательность, Яни-Ра.
Глава 44
— А переродки бывают нормальными? — спросил Филя у Рашпика.
Они шли уже целый день. Коркин пришел в себя рано утром, еще час бродил вокруг лагеря, разминая живот, слегка перекусил и заявил, что если до той самой крепости всего пара миль, то дойдет. Яни-Ра усмехнулась, предупредила, что пара миль — это если по карте мерить да девятую пленку с меркой обходить по периметру, а так-то в последние годы никто еще до Бирту не добирался. Кое-кто, тут Рени-Ка поджал губы, даже столбик забивал на пленке и ленту тянул, так пять миль ленты вытянул — и все одно до Бирту не добрался.
— Так никто и не добирался? — заскреб затылок Кобба.
— Точно никто не может сказать, — пожала плечами Яни-Ра. — Может быть, кто-то и добирался, но вот обратно не возвращался и о походе успешном не рассказывал.
— А как же разговоры о крепости Бирту? — вытаращил глаза Филя.
— Говорят, что если забраться на высокие дома у девятой пленки, то крепость иногда можно разглядеть, — сказал Рени-Ка. — Только видят ее всякий раз в другой стороне. Я, кстати, видел. В разных местах. Только разве это крепость? Обычный дом. А когда-то дойти до нее было просто. Бывали мы там…
— Ну что ж, — задумался Пустой, который после девятой пленки стал еще молчаливей. — Пойдем. Куда бы ни пришли, а девятую пленку просто так не минуем.
И то сказать, Филя и посмотреть боялся на девятую пленку изнутри. По первости подошел, хотел вглядеться в клубы дыма, которые словно от костра над землей ползли, — так чуть не обделался. И глаз не защипало, а чуть проморгался — разглядел какие-то увалы, ложбины, камни и силуэты между ними — страшные силуэты, как тот, что Пустой на стене в своей каморке еще в мастерской нарисовал.
— Тут я и Галаду видела, — положила Лента руку мальчишке на плечо, — К счастью, он меня не разглядел. Кажется.
Тут и время отправляться пришло. Коркин, кстати, никому не позволил ни мешка своего взять, ни ружья. Только все никак сообразить не мог — радоваться ли, что мешок легче стал, или огорчаться, что патронов мало осталось. А потом, когда втянулся в ход, только на кашу на привалах налегал да удивлялся сначала, что на сером огне нормальная каша готовится, а уж потом — что вечер не наступает.