Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
«Почему не получают масло иждивенцы?» – спрашивает Н. П. Горшков [328] . Ведь они исполняют тяжелую работу, убирают отходы, несут трудовую повинность, чистят улицы и дворы. Иждивенцы – это и дети старше 12 лет, а им масло очень необходимо. И как его достать, если на предприятия не принимают подростков младше 16 лет? [329] Масло распределяется несправедливо – это так задело его, что он посвящает данному вопросу целый абзац в своем дневнике, больше похожем на краткую сводку погоды и обстрелов.
328
Блокадный дневник Н. П. Горшкова. С. 88.
329
Там же.
Негодование, однако, проявляется и тогда, когда целесообразность жестких мер не подлежит сомнению. «Кормят „рационно“преимущественно рабочих и служащих», – отмечала в июле 1942 г. М. С. Коноплева. – «Видимо, стараются поддержать в первую очередь нужных городу работников» [330] . Эта часть записи еще имеет нейтральный характер. В следующем предложении оценки расставлены без всяких оговорок: «Иждивенцам предоставляется или эвакуироваться, или<…>умирать» [331] . «Мы голодаем и замерзаем. Кто-то спасается, получив легально особый паек… А мы – „второй категории"…», – об этом пишет и Г. А. Князев [332] .
330
Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 1 июля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 91.
331
Там же.
332
Из дневников Г. А. Князева. С. 46 (Запись 23 января 1942 г.).
Необходим ли такой порядок, когда размер пайка зависит от возраста человека, тяжести его труда, полезности его для целей обороны? С этим не спорят. Но справедлив ли этот порядок? Сколь бы разумными ни были доводы, у блокадников никогда не исчезает чувство протеста из-за того, что их ущемляют. Оно связано не с прозаичными расчетами, а с осознанием ценности каждого человека, имеющего право на жизнь, на уважение, на сострадание. Можно не один раз доказывать ему, что только так и должно поступать во время катастроф — но кто, даже согласясь, не почувствует при этом обиды, кто захочет признать себя никчемным, бесполезным, заслужившим то, что имеет?
Ощущение несправедливости из-за того, что тяготы по-разному раскладываются на ленинградцев, возникало не раз – при отправке на очистку улиц, из-за ордеров на комнаты в разбомбленных домах, во время эвакуации, вследствие особых норм питания для «ответственных работников». И здесь опять затрагивалась, как и в разговорах о делении людей на «нужных» и «ненужных», все та же тема – о привилегиях власть имущих. Врач, вызванный к руководителю ИРЛИ (тот беспрестанно ел и «захворал желудком»), ругался: он голоден, а его позвали к «пере-жравшемуся директору» [333] . В дневниковой записи 9 октября 1942 г. И. Д. Зеленская комментирует новость о выселении всех живущих на электростанции и пользующихся теплом, светом и горячей водой. То ли пытались сэкономить на человеческой беде, то ли выполняли какие-то инструкции – И. Д. Зеленскую это мало интересовало. Она прежде всего подчеркивает, что это несправедливо. Одна из пострадавших – работница, занимавшая сырую, нежилую комнату, «принуждена мотаться туда с ребенком на двух трамваях… в общем часа два на дорогу в один конец» [334] .
333
Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 461.
334
Зеленская И. Д. Дневник. 9 октября 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 102.
«Так поступать с ней нельзя, это недопустимая жестокость» [335] . Никакие доводы начальства не могут приниматься во внимание еще и потому, что эти «обязательные меры» его не касаются: «Все семьи [руководителей. – С. Я.] живут здесь по прежнему, недосягаемые для неприятностей, постигающих простых смертных» [336] . И другие обращали на это внимание. В. Ф. Черкизов с раздражением писал о начальниках цехов, которые неплохо обжились в своих кабинетах [337] , а работница одного из магазинов даже делилась обидами с людьми из очереди: «30/ХII все завы отделов в магазине за перегородкой жарили мясо и пили вино, а нас, продавщиц, не допустили» [338] .
335
Там же.
336
Там же. См. также запись в дневнике И. Д. Зеленской 5 сентября 1942 г.: «…Если перестанем работать, получится классическая картина: начальство себя обеспечит максимально возможным комфортом, а остальные буду перебиваться и устраиваться, кто во что горазд» (Там же. Л. 98–98 об.).
337
«Буфетчики приносят обед, завтрак, конечно, ненормированно» (Черкизов В. Ф. Дневник блокадного времени. С. 65 (Запись 25 марта 1942 г.)).
338
Жилинский И. И. Блокадный дневник. С. 21 (Запись 2 января 1942 г.).
И во время эвакуации внимательно подмечали, кто пользовался преимуществами при посадке в поезд и пренебрегал строгими запретами – неразбериха с «посадочными талонами» очень этому способствовала. Так, В. Кулябко, ища отведенное ему место в вагоне, обнаружил, что тот занят «всякими „деятелями", по преимуществу – определенного типа, причем вещей у каждого не 30 кг, как положено, а во много раз больше» [339] . Видимо, такие случаи не являлись единичными – недаром начальник Управления НКВД ЛО П. Н. Кубаткин в спецсообщении, направленном А. А. Жданову и М. С. Хозину 10 декабря 1941 г., передавал циркулировавшие слухи o том, что «из города эвакуируются в первую очередь руководящие работники, их семьи и части Красной Армии, остальное население эвакуироваться не будет» [340] . О «разнарядке» на эвакуацию знали многие и прилагали все усилия, чтобы оказаться среди тех, кто получал разрешение выехать из города. Откуда у них могли возникнуть сомнения, что и другие не поступали так же? Д. С. Лихачев не раз отмечал в своих воспоминаниях, как директора и руководители институтов спешили первыми покинуть Ленинград – а ведь это происходило на глазах у всех.
339
Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 3. С. 263 (Запись 2 февраля 1942 г.)
340
Цит. по: Комаров Н. Я., Куманев Г. А. Блокада Ленинграда. 900 героических дней. 1941–1944. Исторический дневник. Комментарии. М., 2004. С. 142.
Особое возмущение вызвала эвакуация осенью 1941 г. на заводе «Большевик». Из города вывозились только семьи руководителей предприятия. Предполагалось отправить их на барже, которая была «комфортабельно оборудована и снабжена массой продуктов (шоколад, конфеты, мука и т. д.) за счет завода» [341] . Ропот «общественности» был столь велик, что партком запретил отправку судна.
3
Понятие о справедливости, являясь одним из прочно усвоенных моральных правил (тут можно говорить не о многолетней, а о многовековой традиции), предполагало и выражение благодарности в ответ на благодеяние. Не всегда таковым мог считаться некий «материальный» подарок, и речь не шла, конечно, о четко установленных эквивалентах «обмена». Люди стремились отблагодарить, чем могли, по доброй воле, никем не понуждаемые к этому Другое дело, что этого нередко ждали [342] и отмечали, когда такой порядок нарушался.
341
Стенограмма сообщения Плоткина А. Л.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 102. Л. 34.
342
Худякова Н. За жизнь ленинградцев. С. 93.
Ставший постоянным обмен благодарностями явился осью рассказа В. Кулябко об эвакуации его из города. Уезжая, он отдал ключ от квартиры семье Кузнецовых – своих знакомых. Так, наверное, было надежнее, чем, согласно инструкции, сдавать ключи в домоуправление. Так, видимо, было лучше и для его знакомого. Стремясь отблагодарить, он вызвался свезти вещи В. Кулябко на вокзал на детских санках. Кулябко, в свою очередь, снова решил не оставаться в долгу: «Поскольку с кормежкой у Кузнецовых не густо, я решил сварить и отдать Ник[олаю] Ивановичу] хорошую порцию макарон, чтобы как-то компенсировать его энергетические затраты на поход до вокзала и обратно. Он долго брыкался, но я… поставил кастрюльку на стол и твердо сказал, что назад не возьму. Накануне дал им последнюю бутылку подсолнечного масла…» [343] .
343
Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 3. С. 263.
Пренебрежение этим обычаем оценивалось весьма резко. Чувствовали обиду и отмечали ее в дневниках и письмах. Описание своих «даров» в них нередко оказывалось куда длиннее, чем перечисление чужих. «Она… даже не навестила нас ни разу, не предупреждала. Такая свинья, папа ей помог, топил комнату, похоронил мать, нашел людей для похорон, затем вставали в 7 ч. утра, ставили ей самовар, поили утром и вечером, а она, когда увидела, что надо сообща воду таскать, удрала…», – возмущенно писала о своей соседке Н. П. Заветновская [344] .
344
Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 9 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 35 об.
Чем проще и безыскуснее люди, тем быстрее это «материальное» (и только «материальное») оказывается на первом плане. «Приземленные» бытовые ситуации, обнаженность намерений, какая-то почти детская непосредственность в изложении обид – ничто из этого, однако, не мешало блокадникам решать «последние вопросы». Причины морального выбора здесь предельно открыты – без завесы культурных догм, но в недвусмысленной четкости поставленных вопросов, на которые считают возможным дать лишь один ответ. «У нее 2 ведра капусты, а когда я от себя кусок хлеба отнимала и шла на рынок менять, то она мне даже капустинки не дала… Она приехала ко мне, я ей последнее отдавала…», – изливала А. И. Кочетова свои обиды на бабушку, оскорбившую ее [345] .
345
А. И. Кочетова – матери. 24 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1к. Д. 5.