Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Попытки преодолеть такие нравственные коллизии обычно не отличались оригинальностью – по дневнику К. Ползиковой-Рубец это особенно заметно. Порядок не мог быть изменен, но искали какие-либо оправдания, часто формальные, которые позволяли его обойти, не меняя сути. Нельзя ли школьнице Наде, которая просила суп для матери и сестры, дать третью тарелку? – спрашивала себя К. Ползикова-Рубец. Ведь получил же ее мальчик для своего брата – тот не мог ходить в школу, поскольку у него опухли ноги. Нельзя: этот мальчик учится в школе, а мать и сестра Нади – чужие [635] . Подтверждалось старое правило: невозможно никого спасти, не поступаясь принципами. А в данном случае трудно говорить и о самих принципах. Деление на «своих» и «чужих» моральным признать трудно: оно основывалось лишь на прагматических расчетах.
635
Там же.
5
«На днях была у городского прокурора… Он рассказывает, что недавно приехал из Москвы, на второй день заставил натереть полы. Затем устроил „самоосмотр“сотрудникам. Многих послал мыться и чистить зубы» – эта запись была занесена работником архитектурного управления Э. Левиной в дневник 28 февраля 1942 г. [636] . Тогда и шагу нельзя было сделать, чтобы не наткнуться на трупы, выброшенные из домов. Унизительность «самоосмотра» очевидна, но прокурору не до сантиментов. В своей правоте он уверен: «Ничего, привыкают» [637] . И не только прокурор находил излишним считаться с чувствами опустившихся блокадников – таких людей было много. Одного из горожан, направленных в стационар в начале февраля 1942 г., врач отказался принять «по причине „вшивости и слабости сердца“» [638] . Свой долг он исполнял неукоснительно: в стационаре не должно быть заразы, а его работники не имели времени ухаживать за теми, кто нуждается в медицинской помощи — у них были другие обязанности.
636
Левина Э. Письма к другу. С. 206.
637
Там же.
638
РДФ ГММОБЛ. On. 1 л. Д. 338. Л. 105.
Не хочет человек следить за собой – его заставят это сделать. И не посмотрят на его состояние, и не захотят выслушать его мольбы – заставят. Е. Павлова так принуждала мать умываться утром: «…Принесла воды… наверху льдинки плавали. Говорю: „Помойся, потом дам суп“. А она ни в какую, не слезает с теплой плиты. Пригрозила сама ее вымыть. Заплакала: „Издеваешься над матерью“. Но слезла с плиты и вымылась» [639] . Вода с льдинками и плачь матери тут упомянуты не случайно. Дочь понимала, что причиняет боль, и потому искала любые оправдания. Мать молчала после умывания – и Е. Павлова ее хочет уверить себя, что это знак одобрения ее поступка: «…Поняла, что я не издеваюсь. Ведь знает же, что это лучше» [640] .
639
Павлова Е. Из блокадного дневника // Память. Вып. 2. С. 193.
640
Там же.
Если это для пользы человека, то можно с ним и не церемониться. Те, кто так делал, были уверены, что они лучше знали, как помочь отчаявшемуся, растерявшему все цивилизованные навыки блокаднику. Пойти же на поводу у него – это плохо, это значит не любить его и не жалеть. М. С. Коноплева оказалась свидетельницей такой сцены: «…Старуха буквально тащила под руки внука, мальчика лет 12, бледного, исхудавшего как тростинка. Мальчик останавливался через каждые 10 шагов, плакал и жаловался, что „ноги не идут"» [641] . Его не слушают, стараются подвести к «куче песку на солнце». На помощь «старухе» приходит другая женщина – и та, возможно, не сомневается, что только так, принуждением, можно спасти мальчика. А то, что он до предела изможден («привалился к стене и сразу закрыл глаза») [642] , то на это и не стоит обращать внимание. Именно потому, что он не может идти, его и надо заставлять это делать: тогда, вероятно, он и не будет столь слабым.
641
Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 14 апреля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 57.
642
Там же.
«Я лежала, и все лежали, потому что мы… потеряли всякие ощущения от такой жизни», – вспоминала В. А. Опахова [643] . Это и увидела врач, пришедшая к ней домой: «Ух, как она меня ругала» [644] . Необходимо ли кого-то щадить, нужны ли мягкие уговоры, просьбы, увещевания? Нет, только так – бранью, не знающей границ, не щадящей самолюбия. Иначе как вырвать человека из оцепенения, из летаргии близящейся смерти? В замечательной книге Н. Тихонова «В те дни» приведена следующая история. В ней нет бравурной патетики его оптимистичных ленинградских очерков. Это «блокадная правда», как ни странно, оказалась уместной лишь в книге, изданной для детей: «…Маленькая, закутанная в три платка женщина, спотыкаясь в глубоком снегу, везла на детских саночках изможденного мужчину…Он сидел на саночках, закрыв глаза, и через каждые три шага падал навзничь. Женщина освобождалась от веревок, за которые она тащила сани, подходила к нему, приподнимала его и он снова сидел, страшный, как кащей, с закрытыми глазами» [645] . Она шла дальше, и он опять падал. И концу этому не было видно, и растерянно женщина оглядывалась по сторонам, надеясь на чью-либо помощь – а он падал, падал, падал. «Тогда с тротуара сошла высокая костистая женщина с упрямым выражением глубоких синих глаз, подошла к упавшему, подняла его резко и громко три раза прокричала ему в ухо: „Гражданин, сидеть или смерть! Сидеть или смерть! Сидеть или смерть!" Он открыл глаза, заморгал и уселся. Больше он не падал» [646] . Только так – кричать прямо в ухо, не щадя его и не боясь повредить ему слух. Только так – резко поднять, не думая о том, причинит ли это боль. Только так – сказать страшные слова, не обращая внимания на психику «дистрофика», на присущие ему «развинченность», пугливость, нервную дрожь.
643
Цит. по: Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга. С. 29.
644
Там же.
645
В те дни. Ленинградский альбом. С. 16.
646
Там же.
«Костистость» женщины – это не только дополнительный штрих ее облика. Это, может быть, и отражение ее сути. «Костистый» – этот тот, кто пережил самые страшные дни блокады, кто видел не одну такую сцену, у кого неминуемо должны были притупиться чувства. Этот тот, кто знал, как надо возвращать человека к жизни, не жалея его, не соизмеряя размах удара. Только так – наотмашь и безоглядно.
Были ли сомнения у нее, у других, когда они поступали именно так? Вряд ли. Перед ними были не просто ослабевшие люди, готовые признать разумность чужих доводов и хоть как-то позаботиться о себе. Они видели отчаявшихся и безвольных, с трудом понимавших, где они находятся и как надо себя вести, не умевших даже, подобно малолетним детям, ухаживать за собой – какие тут могут быть уговоры? Работницы одного из санитарных отрядов, обходя «выморочные» квартиры, обнаружили интеллигента, полуодичавшего, не встававшего с постели. Никаких болезней у него не нашли – он просто «сдал» [647] . Другой интеллигент, сотрудник лаборатории, также опустился, перестал следить за собой. Лаборантки решили помочь ему. Он стеснялся, сопротивлялся, но они все же согрели воду, вымыли его и одели в чистое белье. После он плакал, целовал им руки – нужно ли церемониться, когда встретится на пути еще один такой человек? [648]
647
Прохорова М. П. [Стенографическая запись воспоминаний] // Оборона Ленинграда. С. 449.
648
Игнатович З. А. Очерки о блокаде Ленинграда: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 26. Л. 33.
Надо ли церемониться с уборщицей, смирившейся с близкой смертью, типичным «дистрофиком», с «глазами, заплывшими отеками», если ее четырехлетний ребенок «такой же заморенный». У И. Д. Зеленской, увидевшей ее, сомнений нет: «Я отругала ее на все корки, сколько сил хватило» [649] . Та оправдывалась: «ноги не ходят», не может дойти до райсовета и поместить девочку в детсад. И. Д. Зеленская взялась за дело сама, добилась, чтобы «устроили на рацион» ребенка. «…Женщина буквально в неделю стала неузнаваема: лицо опало, настроение взбодрилось, стала двигаться как следует, работать, улыбаться. Каждый день мне рассказывает, как она довольна и спокойна, как ее девочка поправляется в детсаде, какой вкусный был обед на рационе» [650] – надо ли тратить время на уговоры, если придется увидеть еще одного растерявшегося человека.
649
Зеленская И. Д. Дневник. 7 декабря 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 110.
650
Там же.
6
Бессилие в «смертное время» часто путали с безволием. Мысль блокадников как-то быстро и безоговорочно отмечала роковую цепочку последовательных падений. Отчасти оглядывались и на свой опыт, во многом прислушивались и к рассказам других. Видя, как буквально на глазах «воскресал» опустившийся человек, были уверены, что стоит лишь заставить его «взять себя в руки» и он преобразится [651] . Есть целый ряд типичных черт оголодавшего донельзя блокадника, не имевшего сил выйти из комнаты: оборванная, превратившаяся в тряпье одежда, немытые руки, клочковатые волосы… От того, умоется ли он или воспользуется расческой, его выздоровление зависело мало, но иллюзия того, что прекратить распад можно без устранения его коренных причин, в какой-то мере объяснима – всегда считали возможным изменить внутреннее через внешнее.
651
См. рассказ А. Верта о встрече с сотрудниками Архитектурного института в сентябре 1943 г.: «Несомненно, рабочие переносят тяготы лучше, чем интеллигенты. Очень многие из них переставали бриться – первый признак того, что человек начал сдавать… Большинство этих людей, когда им давали работу, брали себя в руки» (Верт А. Россия в войне 1941–1945. С. 240).
Одно из главных средств, которое, по мнению многих, особенно ощутимо препятствовало духовному распаду – работа [652] . «Тем, кто не хотел работать, я не давал желе», – признавался руководитель МПВО завода «Судомех» А. С. Ганжа [653] . Он, видимо, сразу понял, что сказал не то, что нужно, и тут же оговорился («это относилось к тем, кто был достаточно силен, но ленив») [654] – но ему ли не знать, сколько имелось тогда «сильных» и в чем были причины «лености». Особенно был озабочен «леностью» А. А. Жданов, не нашедший в себе сил выступить в «смертное время» ни на одном публичном собрании. «Товарищ Жданов тогда сказал: найти работу всем! И тут для всех стали находить работу», – вспоминал председатель Выборгского райисполкома А. Я. Тихонов [655] . Фабрики и заводы тогда бездействовали, чаще всего люди требовались для работы в похоронных командах. Почему должны были трудиться предельно истощенные, замерзавшие по пути на завод и погибавшие от обстрелов, умиравшие от изнеможения у станков, карабкающиеся на четвереньках? Объяснение слов Жданова давалось настолько циничное, что пересказ не способен выразить, не исказив, его суть – нужна только цитата: «Это необходимо было для того, чтобы отвлечь трудящихся от мысли, что им нечего есть и что им холодно» [656] .
652
Об этом, например, рассказывала А. А. Фадееву М. К. Тихонова, жена поэта: «Из здоровых, нормальных людей прежде всего умирали те, кто был слаб характером, утрачивал волю к труду, и слишком много внимания обращал на желудок. Я… видела – если человек перестает мыть себе уши и шею, перестает ходить на работу и сразу съедает свой паек – это не жилец на белом свете» (Фадеев А. Ленинград в дни блокады (Из дневника). С. 116.
653
Стенограмма сообщения Ганжи А. С.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 28. Л. 13 об. – 14.
654
Там же.
655
Стенограмма сообщения Тихонова А. Я.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 123. Л. 21.
656
Об этом сообщила директор фабрики «Светоч» А. П. Алексеева, рассказывая о выступлении Жданова перед секретарями райкомов ВКП(б) (Стенограмма сообщения Алексеевой А. П.: Там же. Д. 3. Л. 4).
Своеобразный способ «занять работников библиотеки, отвлечь таким образом от желудочных проблем» нашла в декабре 1941 г. директор ГПБ Е. Т. Егоренкова. Большой план работ на 1942 г. – вот она, панацея от голода, надежное средство прекратить тягостные и бесконечные разговоры о хлебе. Когда читаешь такие признания, всегда узнаешь о том, для кого это говорилось – не для блокадников же, испытавших все ужасы «смертного времени»: «Посмотрели бы вы, как разгорелись бледные, синие, желтые и зеленые лица моих коллег. Целый месяц никто ни о чем не думал, кроме как о плане [курсив мой. – С. Я.]». Есть в этом цинизме что-то безоглядное, когда уж ничего не стыдятся и позволяют такое, до чего не опустился бы и призванный поддерживать оптимизм человек с доблокадным лицом, не синим и не зеленым – «сколько было творческих дискуссий, возникавший на ходу. Люди усталые, голодные, не спали по несколько ночей» [657] . Главное здесь – не содержание ее рассказа (его можно и не принимать на веру), а четко выраженная уверенность, что так и должно все происходить.
657
Выступление Е. Т. Егоренковой цит. по: Соболев Г. Л. Ученые Ленинграда в годы Великой отечественной войны. М.; Л., 1966. С. 98.