Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Когда в сентябре 1941 г. запретили пользоваться электроприборами и ограничили (2,5 литрами в месяц) выдачу керосина, один из блокадников сетовал на то, что придется ходить в неглаженном белье [111] . Спустя несколько недель на эти мелочи перестали обращать внимание. Чувство озноба от холода, не проходившее, даже если накрывались несколькими одеялами или пальто (некоторые из переживших зиму 1941/42 гг. подчеркивали, что оно являлось куда большим испытанием, чем голод), заставляло горожан ходить в валенках и шубах не только весной, но и позднее, вплоть до июля 1942 г. [112] Истощенным было труднее согреться — не стыдились облачаться в «сборную одежду», по выражению Г. А. Князева, обычно более потрепанную и грязную [113] . И носили ее все: и рабочие, и интеллигенты. А. Фадеев, встретившись с ленинградскими писателями, сразу скомандовал в присущем ему патетическом тоне: «Ордера! Ордера всем! Нужно одеться» [114] .
111
Кулявко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 1 (Запись 17 сентября 1941 г.).
112
«Не могу расстаться с валенками и зимним пальто», – записывал в дневнике 15 мая 1942 г. Н. В. Баженов (Баженов Н. В. О том, как они умирали… (Из записной книжки): ОПИ НГМ. Оп. 2. Д. 440. Л. 14). Г. Гоппе рассказывал в 1945 г. знакомый о том, что «до сих пор холод из себя не выгнать». На вопрос о том, что страшнее – голод или холод – он отвечал: «Холод… к нему привыкнуть нельзя» (Гоппе Г. Маршруты одного путешествия // Дети города-героя. Л., 1974. С. 77). См. также: Д. И. Митрохин – П. Д. Этингеру. 20 мая 1942 г. // Книга о Митрохине. Статьи. Письма. Воспоминания. М., 1986. С. 195; Алиментарная дистрофия в блокированном Ленинграде. С. 130.
113
См. рассказ А. С. Саванина об одной из работниц Госбанка: «…Ходила исключительно грязная, закопченная и в таком одеянии, что до войны, кажется, ни у кого такого и не было! Откуда-то были вытащены лохмотья, закопченные, замусоленные и все одето на себя» (Саванин А. С. Ленинградская городская контора Госбанка в годы войны // Доживем ли мы до тишины. С. 226); Стенограмму сообщения М. И. Скворцова: «Люди приходили к нам в партком, опираясь на палочки. Они были страшно истощены, грязны, замотаны в тряпки»: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 110. Л. 10. Из дневников Г. А. Князева С. 53 (Запись 7 февраля 1942 г.); см. также Соловьева О. Воспоминания о пережитой блокаде юной защитницы города Ленинграда (1941–1945 годы): ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 25. Л. 5; Гаврилина Н. Е. Воспоминания о блокаде: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 150. Л. 6; Осипова Н. П. Дневник. 5 декабря 1941 г.: Там же. Д. 93. Л. 16; Стенограмма сообщения Усова С. В.: Там же. Д. 131. Л. 39 об.
114
Вечтомова Е. Вопреки всему. Из ленинградских блокадных записей // Литературное наследство. Т. 78. Кн. 2. М., 1966. С. 246; см. также: Воспоминания об Ольге Берггольц. Л., 1977. С. 256; Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 473.
6
«Ест кашу медленно, ложка дрожит в костлявой ручке» – это отданный в детский дом изголодавшийся ребенок, у которого мать отбирала еду, «маленький тощий скелетик с большим черепом над личиком в кулачок» [115] . Медленность в поглощении еды – не только от истощения, но и от жгучей потребности продолжить миг насыщения до бесконечности, в надежде, что это ежеминутное, ломающее все и вся чувство голода отступит. В жестах и мимике человека, поедающего хлеб, есть и ощущение страха от того, что он может лишиться своего крохотного кусочка. Есть и сосредоточенность только на этом кусочке, отрешенность от «мира» и от других людей. И есть «прислушивание» к себе, стремление удостовериться, что голод проходит. И есть болезненное ощущение от сдерживания себя – каким искушением являлось это желание съесть хлеб сразу и целиком! В артистическом действе Б. Бабочкина, рассказавшего своим друзьям о поездке в осажденный город, некоторые из этих деталей выявлены очень рельефно: «Мимическая сцена – как едят хлеб в Ленинграде: закрывает ломтик, оглядывается, отламывает кусочек с ноготок, – и его еще раз пополам, кладет в рот, откидывается на стуле и с неподвижным лицом ждет, когда крошка растает во рту… И опять к куску» [116] .
115
Зеленская И. Д. Дневник. 15 марта 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 69.
116
Иванов B. C. Дневники. М., 2001. С. 204.
М. В. Машкова с отвращением писала об одном знакомом архитекторе, который делил хлеб на 50 кусочков, складывал их в две коробки, по коробочкам рассыпал мизерными порциями сахар, «мельчил» и другие продукты. «Хлеб не просто съедается, а предварительно по кусочкам раскладывается в шахматном и ином порядке», – узнав об этом, муж Машковой даже перестал делить хлеб на маленькие части [117] . Его можно было понять, но такие действия едва ли стоит оценивать только как патологические.
117
Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 26 (Запись 10 марта 1942 г.).
Каждый спасался как мог. Кто-то, разделив паек, обычно съедал его утром, днем и вечером, но для кого-то четырехчасовое ожидание обеда или ужина оказывалось непереносимым. Поделить на 50 кусочков – и терпеть придется только 15–20 минут. Пусть эти дозы микроскопические и не утолят они голода, но остается, хотя нередко и иллюзорная, надежда на то, что страдания удастся уменьшить. Раскладывание по коробкам – это средство сдерживания себя, и пожалуй даже, самоуспокоения: глядя на быстрое исчезновение кусочков в первой коробочке, можно утешать себя тем, что другая коробочка еще полна. И строгий «архитектурный» порядок расположения хлебных кусочков тоже можно объяснить как нечто, помогающее преодолевать искушение съесть все сразу. Другое дело, что эти манипуляции могут впоследствии усложняться, утрачивая первоначальные цели. В таких действиях человек приобретает психологическую устойчивость, но отдаляется от других людей. Им кажутся непонятными и иррациональными эти ритуалы и они оценивают их как начало деградации.
«Сейчас кажется, что никогда не будешь сыт. Такое чувство тяжелое, даже страшное, а страшное потому, что всего страшней это усиление еще большего голода», – отмечалось в одном из блокадных дневников [118] . Этот страх заставлял не только делить хлеб на десятки частиц и прятать сахар щепотками в коробочки. Некоторые блокадники, даже являясь крайне истощенными, готовы были копить хлеб и другие продукты, отрывая их от своего скудного пайка, сберегать деньги, позволявшие в будущем подкормиться на «черном рынке». Так, у одного из рабочих нашли после его смерти 3000 рублей и килограмм сахара, у другого – 1500 рублей. Домашние припасы обнаружили и у погибшего от дистрофии в декабре 1941 г. сотрудника Публичной библиотеки. Такие люди вызывали не только недоумение, но и презрение, особенно когда выяснялось, что кто-то из них «слезно просил… помочь с едой», а кто-то и «просил по крошке» [119] .
118
Лепкович А. Дневник. 15 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 8 об.
119
Кок Г. М. Дневник. 22–25 декабря 1941 г: Там же. Д. 48. Л. 22 об.; Воспоминания Н. И. Заказновой. Цит. по: Чурсин В. Д. Указ. соч. С. 130.
«Голод тем и страшен, что нередко хороших людей искажает», – так оценивала поступок библиотекаря его сослуживица [120] , но этим умершим людям было не до приличий. Наверное, они понимали, что так поступать нельзя, что могут умереть, но еще более чудовищным являлось то, что выворачивало наизнанку человека, заставляло его кричать, не давало ему успокоиться ни на минуту.
И возможно, чувствовали, что это нельзя будет вытерпеть, если не знать, что где-то есть припрятанные продукты и деньги, которыми в последнюю минуту, когда страдания станут невыносимыми, можно спастись.
120
Чурсин В. Д. Указ. соч. С. 130.
7
Стала изменяться и культура еды. Особенно на это обращали внимание в столовых, куда ходили самые истощенные. Тарелки здесь вылизываются до блеска. Никто и не стесняется – рядом люди ведут себя так же [121] . Даже тут, на виду у всех, иногда едят немытыми, закопченными руками – воды очень мало и ее трудно согреть. Еще в сентябре 1941 г. стали замечать, что в некоторых столовых отсутствуют ложки и вилки. М. С. Коноплева с раздражением писала в дневнике в это время о том, как «быстро докатились» столовые до уровня 1919-1920-х гг.: «Та же хорошо знакомая вобла, то же отсутствие приборов и та же раздраженная, жадная толпа» [122] . Есть ей пришлось стоя, поскольку все места были заняты: «Вилки в буфете не нашлось, я ела ложкой и суп и воблу, помогая, конечно, хлебом и рукой» [123] . Позднее это стало обычным. Так, в одном из официозных отчетов говорилось о Приморской фабрике-кухне и столовой № 1 Приморского района, где «часть столующихся пищу поедает тут же, без помощи ложек или вилок» [124] – ждать голодные люди не могли. И. И. Жилинский писал в дневнике 18 января 1942 г. о том, что из-за отсутствия ложек «многие суп – водичку едят через край или лакают» [125] .
121
См. дневник А. С. Никольского: «Нравы голодные. Например: ходит обедать… один пожилой в сединах ученый. Он облизывает тарелки несколько раз. Другой помоложе, попроще одетый в шапке с ушами, в варежках, которые загадочно не снимал, взял с подноса, поданного официанткой, тарелку с супом. Она скользнула в руке, вернее в варежке и часть супа пролилась, на составленные стопкой использованные тарелки. Он не растерялся… Ничего не отвечая на упреки официанта, поставил тарелку на стол, слил с других тарелок пролившийся с них суп к себе, в тарелку, и стал есть» (Никольский А. С. Дневник. 2 января 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1037. Д. 901. Л. 28).
122
Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 8 сентября 1941 г. ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 66.
123
Там же.
124
Из докладной записки бригады по обследованию работы Главного управления ленинградских столовых и кафе горкому ВКП(б). Март 1942 г. // 900 героических дней. С. 267.
125
Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 5–6. С. 7.
В информационной сводке оргинструкторского отдела Ленинградского горкома ВКП(б) 26 марта 1942 г. приводятся и примеры работы таких столовых, которые отличались чистотой и уютом, вежливым отношением официантов к посетителям. Но чаще говорится о других столовых. Отмечалось, что в двух залах Кировской фабрики-кухни «царят хаос, беспорядок и антисанитария. Обеды выдаются зачастую в грязную посуду самих столующихся, обедают стоя за грязными столами, в залах холодно, грязно, обслуживающий персонал в грязных халатах, а у некоторых – черные от грязи руки и шея» [126] . В этом же документе имеются сведения о столовых Куйбышевского и Октябрьского районов. Везде одна и та же знакомая нам картина: «Некогда культурная столовая „Метрополь“… превращена в грязную харчевню. Все работники носят грязные халаты, особенно отличается руководящий повар, у которого за поясом висит грязная тряпка вместо полотенца… Столовая № 12 того же Куйбышевского района… Здесь, например, студень и сыр отпускаются грязными руками, а суп наливается в грязные консервные банки прямо над котлом… Столовая № 18 Октябрьского треста столовых… В помещении стоит невероятный дым (плита неисправна), от потолка и стен буквально течет вода, за окном у самой раздачи – свалка нечистот» [127] .
126
ЦГАИПД СПб. Ф. 25. Оп. 2. Д. 4464. Л. 69.
127
Там же. Л. 72.
Чувство брезгливости, притуплявшее в человеке животное начало, в блокадное время неминуемо должно было исчезнуть, иначе никто бы не выжил. Об этом писали многие. Волна воспоминаний – без патетики и извинений. И. Меттер вспоминал, как повар госпиталя из-за отсутствия посуды налил кашу его брату, мойщику, в калошу [128] . Р. Мал ков а вспоминала, как головы селедок, полученные ею с военной кухни, оказались в густой черной саже и золе. Воды не было: «А есть так хочется. Терпения нет, и ели как пришлось» [129] . А. П. Бондаренко вспоминала, как военнослужащие разрешили ей взять ящик с очистками, окурками и обгоревшими спичками [130] . Такие случаи, может, и не являлись частыми – но излишне говорить, чтобы кто-то пренебрег хлебом, упавшим в грязь, или кашей, если не хватало посуды.
128
Меттер И. Допрос. СПб., 1998. С. 51.
129
Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой // Нева. 2005. № 9. С. 221.
130
Бондаренко А. П. О блокаде: Архив семьи П. К. Бондаренко.
В пищу шло все: столярный и обойный клей, олифа, дуранда (жмыхи), отруби, ремни из свиной кожи, гнилые, почерневшие капустные листья («хряпа»), желуди [131] . Ели листья комнатных цветов и свечи [132] . Промывание «сладкой» земли на месте сгоревших Бадаевских складов стало обыкновением – копали ее сами или покупали на рынке [133] . Существовала даже особая такса: верхний слой этой земли, наиболее насыщенный сахаром (глубиной до 1 м) стоил 100 рублей, нижний – 50 рублей [134] .
131
Меттер И. Избранное. С. 107; Борисова Л. Г. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 56; Кочетов В. Улицы и траншеи. Записи военных лет. М., 1984. С. 324; Трудное время детства. Воспоминания Галины Казимировны Василевской // Испытание. С. 165.
132
Разумовский Л. Дети блокады // Нева. 1999. № 1. С. 30, 60.
133
«Бойкая молодая баба с двумя девчену[шка]ми (одна кассир, другая для рекламы: «ой покупайте, как вкусно, только переварить») без перерыва отпускали из огромного ведра баночки» (Кок Г. М. Дневник. 19–21 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 48. Л. 1); см. также: Соколов А. М. Битва за Ленинград и ее значение в Великой Отечественной войне. С. 98; Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 29 октября 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 153; Байков В. Память блокадного подростка. С. 62; Воспоминания Анатолия Клавдиевича Лифорова // Испытание. С. 152.
134
Берггольц О. Встреча. СПб., 2003. С. 170.