Блокадные новеллы
Шрифт:
Вновь в Перущице я оказался через пятнадцать лет. Перущица уже была не селом, а городом, чистым, красивым, залитым летним солнцем.
— Поищем твоих друзей, — сказал мой спутник.
Машина подъехала к горсовету. Любезные люди любезно вникали в мои просьбы и сокрушались, что не могут мне помочь.
— Инженеры Дянко и Павел? А фамилии не помните? К сожалению, трудно установить.
— Христо Пашев? О! Христо — большой руководитель. Вы его в Софии разыщите.
— Стефан?..
— Пенчо Савов?..
…В чистом, аккуратном городском музее я перешагнул порог и оказался в мемориальной комнате Пенчо Савова— его оружие, его одежда, его документы… Глаза мои невольно наполнились слезами.
— Что с тобой? — недоуменно спросил товарищ.
— Ничего, — выдавил я, а в шелесте заоконных веток, заглядывающих в дом, мне слышались слова «Держись так, сынок», — слова, которые за эти годы я не раз мучительно-счастливо призывал к себе на помощь в минуты отчаянья, победы, надежды…
Три дня в двадцатом веке
Листаешь страницы памяти и замечаешь, что с годами они не стали бледнее, — наоборот, тонкий аромат утрат щемяще волнует душу.
…В Болгарии в начале лета я со своим болгарским товарищем приехал в небольшой приморский городок, знаменитый древними развалинами. Уютный домик на двоих прятался в тени разросшихся деревьев. Невдалеке ласковое море набегало на желтый песок, стремительные чайки прочерчивали крыльями по воде.
В главном здании, снимая с гвоздя ключ от домика, я приметил девушку, высокую, стройную, с продолговатым чистым лицом и карими глазами. Светлое платье в темный горошек ладно скользило по ее крепкой фигурке. Девушка тоже пришла за ключом. Она кинула на меня взгляд и поинтересовалась:
— Вы русский?
— Да, — выдавил я, смущаясь, словно меня в чем-то уличили.
— Так сразу и подумала, — улыбнулась она.
Я оторопело глядел ей вслед, сознавая, что идти за девушкой нелепо, но внезапное волнение подкатывалось комком к горлу.
— Что с тобой? — уставился на меня товарищ. Он при всей доброте своего сердца был суховат и вряд ли приписал мою растерянность встрече с незнакомкой.
— Как начнем действовать? — спросил товарищ, когда мы расположились в домике. — Можно осмотреть развалины храма, посетить виноградарческий кооператив… Составим четкий план нашей жизни здесь. — Он был целенаправлен, мой товарищ.
— Конечно, составим, — безразлично ответил я, мечтая лишь о том, как отыскать девушку. И, решив, что прямота лучший довод, прямо попросил товарища:
— Найди мне девушку…
— Ты что, не в себе?
— Да нет — ту, что была в здании…
— Зачем она тебе? — изумился товарищ, но, взглянув в мои глаза, сообразил что-то и протянул — Да, теперь плана не составишь… Но по долгу дружбы… Жди!
«Я ведь не уличный волокита,
Товарищ возвратился через полчаса.
— Успокойся, Ромео! Ее зовут Ружа. Она работает летом переводчицей, а зимой учится в Софии. И… вечером Ружа поужинает не со своими чехами, а с нами.
— Ты волшебник, брат, ты волшебник! — восхищенно пролепетал я.
…В ресторан мы поспешили задолго до встречи. Я уговаривал официанта, молодого парня, недавно вернувшегося из армии:
— Ты уж постарайся! Давай розами стол украсим.
— Понимаем, — подмигнул официант. Цветов не оказалось, и он принес коробку конфет с нарисованными пламенными розами.
Ружа подошла ко мне так, как будто мы были давно знакомы, и беседа завязалась сама собой. В глазах у нее играли бесенята.
— Вас удивило, что я появилась в незнакомой компании?
— Отчего же!
— Нет, бесспорно, удивило! Но я ведь русскую филологию изучаю. И будем считать, что у меня урок языковой практики! Хорошо?
— Как желаете.
А ее милое оживленное лицо словно говорило мне: «Я знаю, что я тебе понравилась, мне это приятно, мне больше чем приятно, потому что ты мне тоже нравишься…»
Вдруг я обнаружил, что пожилой обрюзгший мужчина за дальним столиком как-то особенно поглядывает на Ружу и даже делает ей знак рукой. И тут Ружа встала, извинилась перед нами и устремилась к мужчине. Я стал мрачнее тучи, а товарищ напряженно вытянул шею. Официант замер возле столика, всем видом подчеркивая, что он с нами.
Ружа вернулась и рассмеялась:
— До чего же вы все надутые! Это староста моей чешской группы, они меня на вечер освободили, да в объяснениях с официантом запутались.
— Чехи — хороший народ, обстоятельный, — отлегло у меня от сердца, — староста, видать, толковый, — и его лицо уже не казалось мне обрюзгшим.
Мы танцевали с Ружей под навесом, потому что шел дождь. Ручейки, стекая с навеса, образовывали серебряную бахрому, ограждавшую нас. Пожилой чех, танцевавший рядом, подмигнул мне:
— Танцуем, пока ноги танцуют. Пока красивые девушки идут с нами танцевать.
— А я и танцую, пока красивые девушки идут с нами танцевать, — в тон подхватил я.
— О, как он хорошо изъясняется по-русски, — обратился чех к Руже. — Ваш коллега?
— В некотором роде, — посмотрела она мне в глаза. — У вас есть отец и мать? — спросила.
— Да.
— И у меня оба живы и здоровы. Когда мне бывает очень хорошо на душе, я мысленно всегда их зову в свой круг. Вот и сейчас я зову их. Не возражаете?
— Нет, разумеется, — удивился я Ружиной непосредственности.
И я впервые подумал о том, что только мещанские условности требуют, чтобы чувства проверялись месяцами, а то и годами.