Блокадный ноктюрн
Шрифт:
«Чисто павлины» — усмехнулся про себя подполковник Москвичев.
Целый год, да…
А вещи они помогли ему вынести.
А что там тех вещей-то? Чемоданчик один. Это нынешние привыкли с баулами ездить, а старому служаке и чемоданчика хватает.
Жаль, что прибыли на Ладожский вокзал.
Теперь придется долго подниматься, потом долго спускаться разными кривулями. Вот то ли дело на Московском — вышел — и сразу в городе.
А тут еще и в метро надо…
Дембеля помчались к киоску с пивом, а Сергей
На самобеглой лесенке, прямо перед ним, стоял какой-то длинный парень с большим рюкзаком на спине. От парня неуловимо пахло…
Молодостью.
Да, молодостью Сергея Викторовича.
Порохом и тленом.
Парень зачем-то вертелся из стороны в сторону и Москвичев едва успевал уворачиваться от его рюкзака. Один раз по носу все-таки прилетело. Сергей Викторович не выдержал и придержал вертуна в камуфляже за плечо.
Тот резко обернулся, приоткрыв рот, но осекся и покраснел:
— Извините, товарищ гвардии подполковник…
Потом парень захотел было еще что-то сказать, но эскалатор внезапно закончился и толпа, бегущая к вагонам, их разминула.
Какое-то время Москвичев даже спиной чувствовал взгляд этого парня, но вот он вошел в вагон, и вагон тронулся и вот уже ласковый голос сообщает:
«Станция метро «Достоевская» Следующая станция «Садовая». Переход на станцию…»
Ласковый голос не успел договорить, как Сергея Викторовича опять вынесло толпой на перрон станции.
Вообще-то Москвичев любил именно здесь выходить. Чтобы пройти до Невского по Марата, а оттуда уже на площадь Восстания. Чтобы…
Его вдруг толкнули и он, не удержавшись, толкнул плечом какую-то девочку лет семидесяти.
Да, именно так.
А вы не знали, что у девочек возраста не бывает?
Виктория Павловна оперлась на трость, чтобы не упасть.
— Умоляю, простите, — неловко улыбнулся ей какой-то гвардии подполковник.
Она совершенно сухо, совершено по-ленинградски, кивнула ему в ответ и тяжело захромала дальше. Ноги…
После Блокады ее ноги так и не восстановились. Каждую весну и каждую осень они опухали и она с трудом шла в свою библиотеку — выдавать детям Жюля Верна и Конан-Дойля. Врачи ей еще в пятидесятых советовали сменить климат. Но как она могла сменить его, когда тут, в Ленинграде, осталась Юта и мама?
И четыре раза в год — в день смерти Юты, в день ухода мамы, в день снятия Блокады и в День Победы она шла по своему маршруту. От старого своего дома по улице Марата до Пискаревского кладбища. Виктория Павловна не знала — там ли Юта? Но там точно лежала мама.
Шли годы и девочка старела, но ходила и ходила вдоль Невы сквозь промозглый город, меняющий имена быстрее человеческой жизни.
Потом она ходила три раза в год — прости, Юта! Потом два раза — мамочка, извини! — после один раз — простите, ленинградцы. Все простите! Сил больше нет…
Но в День Победы — обязательно.
Как бы тебе трудно не было — пройти тебе, Вика, надо. Ведь тогда ты смогла? Значит — сможешь и сейчас!
— ПОБЕДААААА! — заорал кто-то прямо над головой.
Виктория Павловна вздрогнула — она так и не перестала бояться резких звуков. Может быть, поэтому она выучилась на библиотекаря? Или потому, что так и не успела дочитать «Пятьсот миллионов бегумы»? А ведь так и не смогла ту книжку прочитать… Слишком явственно Вика слышала хруст разрываемых страниц и шелест огня в печке…
А тот мальчик с погонами подполковника… Как он похож…
Да, мальчик. И пусть ему восемьдесят или около того.
А вы не знали, что у мальчиков возраста не бывает?
Вика медленно, переваливаясь словно утка, неспешно перешла Невский проспект. Ровно по тем следам, невидимо впечатавшимся в Ленинград. И пусть память подводит, но следы-то остаются.
Они на стенах. Они на душах. Они остаются в глазах детей и внуков. Уцелевших детей и выживших внуков.
Вот словно у того паренька в камуфляже и с маленьким рюкзаком за спиной.
Глаза у него… Как у наших…
Она слегка улыбнулась — по-девичьи осторожно, и задела его плечом — по-старчески небрежно. Тот вежливо отшагнул в сторону и чуть кивнул, мимолетом глянув.
Парень, возвышаясь над веселящейся толпой на голову, смотрел…
Да, я больным взглядом смотрел на людей, празднующих Победу.
Они — имеют право. Ведь это и их Победа. Да, вот этих вот менеджеров и работяг, журналистов и кассиров, банкиров и сантехников.
Это — их Победа. Ведь они — дети, внуки и правнуки пацанов, которые победили.
Это наша Победа. Она всегда будет нашей.
Но…
Это не моя Победа.
Я свою войну еще не закончил. И моя Победа — еще впереди.
Бабушка, опершаяся на меня рукой, и грустно улыбнувшаяся мне, уже исчезла в глубине Литейного.
Ну и мне пора.
На вокзал, за рюкзаком и на поезд.
И я иду навстречу толпе, радостно шагающей с георгиевскими ленточками на штанах и шариками в руках на Дворцовую.
Хватит думать. Не хочу больше думать. Мне надо в одиночество. Челюсти сжимаются так, что зубам больно.
Иду, расталкивая плачами толпу.
Господи, как же нам повезло, что у нас такие деды!
Как же нам повезло, что мы живы!
Какие же радостные у нас лица сегодня! И какие мелочные проблемы нас ждут завтра.
Как же нас еще много!
И все благодаря тому подполковнику, которого я задел рюкзаком на эскалаторе «Ладожской» станции. Эх, знать бы… Как он воевал тогда? Где он воевал? А ведь он воевал. Одни нашивки за ранения чего стоят.
Вот подхожу к площади Восстания. Вот и Московский вокзал. Пора домой. Пора домой…