Блуда и МУДО
Шрифт:
Хренушки! – теперь понимал Моржов. Это не была проверка чувств. Проверка чувств – это форс-мажор. Но форс-мажора объективно не имелось. Объективно имелся торг. Если бы он сказал Юльке: «Дай!», а Юлька бы ответила: «Бери!» – торга бы не было. Но за «Бери!» Юлька требовала услуг. Значит, торг был. И само его наличие подразумевало, что девчонке (Юльке) есть конечная цена. Что девчонка (Юлька) продаётся.
Моржов и тогда ничего не имел против продажи, и сейчас не имел, особенно когда сам получил возможность покупать. Но когда его обвиняли в цинизме или в дурном мнении о людях, это его раздражало, как неверный расклад теней на пейзаже с натуры.
Тогда, с Юлькой, ему всё казалось, что остаётся приложить ещё ну чуть-чуть усилий – ну ещё один букет, ещё одна бутылка «Киндзмараули», ещё один (последний!) вечер в парке на каруселях, ещё добавить жара в поцелуи и силы в ладонях, сжимающих Юлькины груди, ещё на два-три градуса повысить тепло Юлькиного хорошего настроения… и ему наконец-то всё объяснят, покажут и помогут. А вот фиг!
Моржов и сам понял, что это событие у него с Юлькой всегда будет на шаг впереди – и недостижимо, словно черепаха Зенона, за которой гнался обозлённый быстроногий Ахиллес, но так и не догнал. Едва Моржов набирал заслуг для вожделенной близости, Юлька всякий раз прибавляла себе цену. И остановиться Юлька уже не могла. Заигралась. Она стала заложницей своего кокетства и жеманства, исчерпала лимит моржовского терпения. Ей не хватило чувства меры, точнее – реальности самооценки. Таких усилий Юлька уже не стоила, даже если бы Моржов её любил. И тогда всё закончилось.
Впрочем, с Юлькой он остался в хороших отношениях. Они были квиты: он хотел её использовать, а она в ответ сама его поимела. Поэтому в дальнейшем ему доставляло мстительное наслаждение никак не реагировать на Юлькины посылы о легкодоступности обоюдной радости – дескать, сделай хоть шажок, и мы всё восстановим!… Но Моржов этого шажка не делал. А сейчас, похоже, придётся.
…На перекрёстке под немигающим жёлтым огнём светофора кипел радиатором хлебный фургон. Перед бампером фургона улицу переходила древняя старушка с палочкой – переходила так медленно, что водитель не выдержал, выпрыгнул из кабины и пошёл в супермаркет за сигаретами. Большие окна-витрины супермаркета на три четверти были заложены кирпичной стенкой. Не то чтобы в Чулане орудовали банды грабителей – просто магазину не хотелось тратиться на покупку огромных стёкол, если витрину раскокают.
Из-за этого супермаркета финал моржовских взаимоотношений с Юлькой и получился драматичным. В тот летний вечер они – Юлька, Моржов, Пуксин, Банан и ещё с пяток обалдуев и раздолбаек – пьянствовали во дворе банановского дома. Выпивка, как обычно, кончилась посередине настроения. Моржов, как самый сознательный и высокий, отправился в супермаркет за бутылками. Когда он вернулся, Юльки и Банана в компании уже не было.
Они явились спустя полчаса. Банан уводил Юльку в свою пустую квартиру. Искоса глянув Юльке в вырез кофточки (а он всегда всем девчонкам, если мог, то заглядывал туда), Моржов обнаружил исчезновение Юлькиного лифчика. Почему-то Моржову показалось, что Юлька после Банана не надела лифчика затем, что незачем, ежели скоро опять снимать. Например, для него, для Моржова. И Моржов забрал у Банана ключи от квартиры и вскоре тоже повёл Юльку в дом.
Но сеанса не получилось. Юлька так искренне просила «Не надо», что Моржов решил уточнить напрямик:
– Я не понял, я чем-то хуже Банана и Пукса?
– Не лезь в мою личную жизнь! – тотчас вспылила Юлька.
Значит, с Пуксом у неё – личная жизнь, и с Бананом – тоже. А с ним? И вообще: лезть в постель и лезть в личную жизнь – это одно и то же или нет? Раньше Моржов думал, что одно и то же. Ну, у проституток не одно, так Юлька же и не проститутка. Они, блин, парочкой два месяца по Ковязину шастали… Или у Юльки сразу несколько параллельных личных жизней: первая – с Бананом и Пуксом, вторая – с Моржовым, третья, четвёртая, пятая – с кем-нибудь ещё?… Эдакая live-сортировочная… Моржов не стал углубляться в эти размышления, извинился и отпустил Юльку.
А наутро его посетили новые соображения. Вот Юлька сказала «Не надо!», и он отступил. А у неё появилась новая линия обороны. Теперь она могла требовать от него услуг ещё и ещё, в награду раздеваясь, а потом объявляя: «Не надо!» И он будет отступать. Потому что, отступив один раз, этим он сам обозначил допустимую для себя границу, и пересечь её без разрешения Юльки будет уже насилием. А насилия Моржов не любил. Изнасиловать Юльку он уже сто раз мог и без двухмесячного марафона.
Да сколько можно, ядрёный корень? Раздевая пьяную и податливую Юльку, Моржов думал, что победа близка, а вместо победы встретил новенький, отлично вооруженный дот. И тогда Моржов плюнул на Юльку, и ушёл окончательно, и взял Стеллочку так, как смог, – неумело, грубо и недобро.
…Кирпичные витрины супермаркета навевали какие-то оборонные ассоциации: линия Маннергейма, рейхсканцелярия… Для рейхсканцелярии супермаркет назывался несколько неуместно – «Нежный». (В Ковязине уже имелись «Добрый», «Любимый», «Семейный», «Дружный» и «Ласковый», а боезапас слащавости был ограничен.) У дверей магазина мужик в трико, пиджаке и бейсболке укладывал в кузов грузового мотороллера мешок вермишели – видно, собирался ехать в дальнюю деревню, в какое-нибудь Нижнее-Задолгое. Над крышами, липами и трубами кочегарок висело поразительно просторное небо с двумя облаками, слегка пожелтевшими от солнца, как от старости.
…В общем, у Моржова были все поводы ненавидеть Юльку. Ладно там – «не дала»; не она первая, не она последняя. Но на неё он, мальчик, надеялся: ждал, что она научит его любви в плотском, тёплом, нежном (как супермаркет) смысле этого слова. Она сама обещала это сделать. А он к тому же ещё и заслужил. Но Юлька этого не сделала, обманула. И Моржов так никогда и не смог испытать по отношению к любой своей женщине благодарности, потому что больше никогда и не ждал от баб ничего вменяемого, человеческого и разумного. Когда он хотел девчонку, он её и добивался – пусть даже осторожно, деликатно, а всё равно с безразличием к её мнению. Хватит: с Юлькой он слушался-слушался, да ничего не получил. Говоря как в учебниках литературы, Юлька не проявила по отношению к Моржову своих душевных женских качеств. Видимо, она считала душевные женские качества тождественными физиологическим. Однако физиологию Моржову неплохо растолковали Димон Пуксин с Санькой Бананом. И всё-таки Юльку Моржов хранил на солнечной стороне памяти.
Чуланская школа стояла в глубине двора и была компактной, как посылочный ящик. Моржов знал, что Юлька заведует школьным летним лагерем. У входа в школу на скамейке сидели и пили пиво три парня. Рубашки они сняли и обмотали вокруг талий, отчего казались крутобёдрыми, словно девушки топ-лесс. Тела у парней были белые, руки – тонкие, а головы – бритые и мятые. Под скамейкой в пыли валялся проколотый футбольный мяч, словно четвёртая, запасная голова.
Моржов вкатил велосипед в тёмный, прохладный вестибюль – от парней подальше. Дети, что содержались в лагере, сейчас наверняка спали в спортзале. Спортзал находился слева; Моржов пошёл направо. Юлька Коникова в одиночестве сидела в директорском кабинете за столом и пила чай.
Моржов остановился в дверях.
– Купила мама коника, а коник без ноги, – пропел он дразнилку времён их нелепых отношений.
Юлька оглянулась и просияла. Моржов вошёл и потребовал:
– Ну-ка, встань!
Юлька послушно поднялась, лукаво щурясь на Моржова. Моржов по-хозяйски осмотрел её спереди, заглянул за спину вниз.
– Проверяю, всё ли на месте, – сообщил он тоном завхоза.
– Ну и как? – горделиво спросила Юлька, быстро упёрлась рукой в пояс и оттопырила зад.
Моржова ещё в те давние времена потрясала какая-то лаконичная пластичность Юльки – всего два движения, но в них сгустилось и вспыхнуло столько обещания, что у Моржова, как встарь, закипело в голове. Юлька засмеялась и уселась за стол.