Блудное художество
Шрифт:
Имена несомненно влияют на судьбу и на нрав человека, а чем Архаров неоднократно убеждался. Дунькино крещальное имя «Евдокия» означало «благоволение», и точно - Дунька к Архарову благоволила. Но что могло означать имя «Фаншета»?
Не было такого имени в православном именослове, а было оно разве что в комедиях, переведенных с французского и доморощенных. И означало лишь то, что носящая его ходит в маске. Дабы собственное имя не истрепать…
– Так, Алексей Григорьевич, - сказала Дунька, подходя к Алехану - словно бы под его защиту.
Архаров глядел и глазам не верил. У его своенравной мартонки и у государственного мужа
– Будь она со мной год назад - многих бед удалось бы избечь, - продолжал Алехан.
– Одна такая Фаншета целую эскадру российского флота с избытком заменила бы, коли бы ее к нашей авантурьере вовремя подослать. И до правды бы докопалась, и вывезли бы, может, ту блядь без лишнего шума. Но и теперь ей дело найдется. Так что прощайся с Фаншетой, Архаров. Теперь уж не ты, а я о ней позабочусь. Передам ее в хорошие руки. Грех такую девку в Москве держать для одной лишь амурной надобности.
Дунька смотрела в пол - как если бы не о ней говорили. При этом она левой рукой опиралась о шпажный эфес - и поза ее была совершенно непринужденной, словно Дунька с отрочества служила в гвардии и привыкла носить на боку клинок.
Архаров вспомнил - она так хотела стать актеркой… ну вот - по-своему сбылось…
Фаншета.
Не Дуня, нет. Стройный мальчик со шпагой, по имени Фаншета.
А рядом - восьмипудовый гигант с прекрасными темными глазами и знаменитым шрамом на скуле. Не может же быть, чтобы между ними ничего не случилось…
Но эту мысль Архаров тут же из головы изгнал. Ибо недостойно опускаться до бабьих предположений. Было, не было - какое это теперь имеет значение?
– А сам вскоре вернусь. Поселюсь тут на приволье. Мне Москва всегда была милее Петербурга, - совсем нерадостно сказал Алехан.
– Коней растить буду, кулачных бойцов под свое крыло соберу, сам их школить буду, слышишь, Архаров? Я вернусь, все улажу и вернусь. Мы тут еще, Архаров, заживем! Деньги есть - все заведем, и конские бега, и боевых петухов! И голубятня знатная! Хор у меня будет, плячуны, девок плясать заставлю. Мы еще погуляем, слышишь? Вот последние дела доделаю… Отслужил я, Архаров… отслужил… А Фаншета еще послужит.
Архаров отвел взгляд от Дуньки.
– Что ж ты, Алексей Григорьевич, сразу не сказал?
– не чая получить ответ, спросил он Алехана.
– Я бы в это дело не мешался. Прощай, Дуня.
С тем Архаров повернулся и пошел прочь.
Дунька смотрела ему вслед и не отводила глаз от двери, пока ей на плечо не легла тяжелая орловская ладонь.
– Молода, другого наживешь, - строго сказал Алехан.
– Главное - никогда не оборачивайся назад. Не возвращайся - никогда. Так, как было, уж не будет. Я и братцу Гришке сколько раз толковал… не разумеет!…
– Какое там возвращаться… Я всех рассчитала. Баулы мои велела к вам на квартиру снести. И…и… и вот она - я. Вся я. Ничего тут более моего нет.
– С кем-либо попрощаться желаешь?
– Нет.
– Ну так идем.
– Погодите, сударь…
Дунька подошла к окну.
Архаров как раз садился в свою карету.
Что-то словно подтолкнуло его - он повернулся и увидел в окошке Дуньку.
Может, и следовало сорваться, ахнув, кинуться назад, взбежать по ступеням. Да как-то не по-архаровски оно было - ахать, бегать, спотыкаться. Мало ли, какая блажь зародится в душе - так тут же ей и потакать? Недостойно. Да. Недостойно. Она ему на дверь указала, а он, словно мальчишка, словно паж или кадет, поскачет через ступеньку! Недостойно, неприлично, невместно… ну ее, в самом деле, мало, что ли, на Москве девок?…
Архаров сел в карету, Иван захлопнул дверцу и забрался на запятки. Сенька щелкнул кнутом.
Всей Москве известная обер-полицмейстерская карета покатила по Ильинке к Черкасскому переулку.
И лишь когда она скрылась за углом, Дунька молча пошла к лестнице - первая, Алехан - за ней.
Внизу их уже ждал привратник Петрушка. Он накинул Дуньке на плечи тяжелую черную епанчу - без особого труда, и другую епанчу накинул сзади на Алехана - тут уж встал на цыпочки.
Дунькина коса оказалась прикрыта, и теперь довольно было надеть треуголку, сдвинуть ее вперед - никто не признал бы в сопровождающем графа Орлова-Чесменского кавалере бывшую мартону господина Захарова.
Стряпуха Саввишна перекрестила ее, Агашка поцеловала ей руку, и обе женщины вышли на крыльцо посмотреть, как удаляются трое всадников, и все трое - на вороных конях.
Больше Дуньку на Москве не встречали.
Приближение осени Архаров услышал в шорохе деревьев. Он сделался каким-то сухим, словно от недавней жары листва утратила не только майский блеск и нежность, не только июньскую упругость, а и что-то иное.
Смена времен года, столь незначительная прежде, сейчас навевала хмурые мысли. Как так вышло, что осень в его понимании непременно связана с одиночеством, - Архаров не знал. Добрые люди, вишь, радуются, у них Спас за Спасом - яблочный, медовый ореховый, а московский обер-полицмейстер уже второй час возит свою постную образину по улицам и все никак не поймет, чего же ему в сей жизни надобно. Сенька же на козлах тем более этого никак не поймет и, сдается, ездит по кругу.
Наконец Архаров велел везти себя по Маросейке к Ивановской обители.
Этот монастырь указом покойной государыни Елизаветы Петровны предназначался для призрения вдов и сирот знатных и заслуженных людей. Архаров бывал тут крайне редко, хотя место ему нравилось - уж больно круты были подъемы и спуски.
При виде обер-полицмейстера, выходящего из экипажа, нищая братия у ворот всполошилась. Все знали о его нелюбви к попрошайкам, а кто не признал его в лицо - тому товарищи подсказали. Охая и причитая, чуть ли не тридцать бездельников убрались подальше - который к Владимирском, что в Старых Садех, храму, который и вовсе прочь поплелся.
Невольно вспомнилась чумная осень 1771 года. Теперь уже при взгляде на две высоченные колокольни по обе стороны ворот Архаров не подумал бы, что надобно их запереть, чтобы бунтовщики не ударили вдруг в набат. Наоборот - выйдя из экипажа и задрав голову, он долго их разглядывал, всего лишь прикидывая высоту. Выходило, пожалуй, полтора десятка саженей. Потом обер-полицмейстер вошел в ворота. Дорогу он знал, что будут удерживать - не беспокоился.
Шварц сидел на какой-то приступочке у стены и глядел прямо перед собой. Там, внизу, за каменной стеной и под толстым полом, было обиталище Салтычихи-Людоедки - грязная земланая нора, откуда она не выходила, почитай, уже лет семь.