Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах

Моэм Сомерсет Уильям

Он потянулся было за скрипкой, еще не покрытой лаком, свисавшей с крюка над его рабочим столом, но Покорны остановил его жестом и крикнул:

— Нет уж! За кого вы меня принимаете?

Скрипичный мастер улыбнулся, но в улыбке его была горечь.

— Не совсем честно меня об этом спрашивать! Ну ладно, я, кажется, понимаю. У меня здесь есть великолепная скрипка Амати, чудесный инструмент, но я не стану предлагать ее вам: я знаю, что вы ее не возьмете. Вместо нее я дам вам скрипку Агосто ди Маджо. Она плохая, но все равно вы будете изливать в нее свое сердце, потому что она будет напоминать вам прежнюю лживую вашу возлюбленную, только помоложе и посвежее, — так что вы возьмете ее и изольете в нее душу, и она поведет вас по ложному пути и опять в черный час предаст вас. Вот она, сир, берите!

Покорны взял скрипку Агосто ди Маджо и настроил ее — соль, ре, ляи ми.Он долго задержался на струне соль,дергая ее снова и снова. В конце

концов он улыбнулся и сказал:

— О белла беллиссима, о, моя маленькая красавица! Кусок дерева и сухие кишки она превращает в чистое золото!

Уже не скрывая своего раздражения, скрипичный мастер возразил ему:

— О нет, вы уж извините меня — ничего подобного. Вы берете одну ноту, но слышите другую, которая звучала в ушах у вас давным-давно, до того как умерла сестра этой скрипки, так горячо вами любимая.

— Вы бредите, — сказал Покорны.

— Вы уверены? — спросил мастер. Он поднял Амати за завиток и протянул ее скрипачу:

— Попробуйте эту, сир, и мы увидим.

Покорны с непередаваемой нежностью положил Агосто ди Маджо и с холодной вежливостью взял в руки Амати; добросовестно, но абсолютно безразлично настроил и попробовал ее. Чуткое ухо скрипичного мастера услышало трепет страстной любви и утраченных надежд, но Покорны, передернув плечами, положил Амати и сказал:

— Очень хорошая, очень верная, да — но ничто в сравнении с Агосто ди Маджо.

— Так я и думал, — отозвался скрипичный мастер. — Вы на своей старой скрипке никогда не играли: она играла на вас. Берите Агосто ди Маджо, сир, и идите с богом.

— Если хотите, я попробую инструмент, который, по вашим словам, сделали вы.

— Она больше не продается. Я еще ее не закончил.

— Пусть будет по-вашему. Агосто ди Маджо я, разумеется, покупаю… и, пожалуй, на всякий случай возьму Амати.

— Снова прошу извинить меня, маэстро, но Амати теперь тоже не продается.

И Покорны купил и уплатил сполна за предательскую скрипку Агосто ди Маджо, так похожую на ее сестру. Скрипичный мастер проводил покупателя на улицу и остановился в дверях. Поставив ногу на подножку кареты, Покорны обернулся. Глаза его затуманивало сомнение. Взгляд его скользнул вниз, к женственным линиям скрипичного футляра в его руке, а потом метнулся к двери мастерской, но в конце концов Покорны поднялся в карету и уехал.

А скрипичный мастер, Антонио Страдивари, вернулся на свою скамью, снял с крюка еще не покрытую лаком скрипку и, любовно погладив ее, сказал:

— Нет, дорогая, он не для тебя. Потерпи немного — и мы найдем того, кто тебе нужен…

Он сел, пододвинул к себе кисти и склянки, и начал, все так же мягко и любовно, наносить последние штрихи на первый Страдивариус.

Сомерсет Моэм

( Великобритания)

ГОЛОС ГОРЛИЦЫ

Я не мог решить, нравится мне Питер Мелроуз или нет. Он опубликовал роман, вызвавший некоторый интерес среди довольно скучных, но весьма достойных людей, вечно рыщущих в поисках новых талантов. Пожилые джентльмены, у которых нет иных дел, кроме как ходить на званые завтраки, превозносили его с девичьим пылом, а гибкие миниатюрные женщины, не ладившие со своими мужьями, считали, что он подает надежды. Я прочел несколько рецензий. Они явно противоречили друг другу. Одни критики заявляли, что этот первый роман выдвинул автора в число лучших английских романистов; другие ругали его. Я не прочел его, ибо по опыту знал, что, если книга вызывает сенсацию, следует читать ее не раньше, чем через год. И просто удивительно, до чего же много оказывается книг, которые вовсе не нужно читать.

Но случилось так, что в один прекрасный день я встретился с Питером Мелроузом. Я получил приглашение на коктейль и принял его, предчувствуя неладное. Прием был на самом верхнем этаже перестроенного дома в Блумсберри, и, когда я одолел четыре пролета, у меня слегка перехватило дыхание. Хозяйками дома были две очень полные дамы средних лет. Женщины такого типа разбираются в автомобильных моторах, любят бродить под дождем и есть прямо из бумажных пакетов, но при всем том остаются женственными. Гостиная, которую они называли «наша мастерская» (хотя, располагая вполне достаточными средствами к существованию, ни одна из них в жизни палец о палец не ударила), была большой пустой комнатой; обстановку составляли стулья из нержавеющей стали (они выглядели так, словно с трудом выдерживали весьма солидный вес своих владелиц), столики под стеклом и широкая тахта, покрытая шкурой зебры. Стены были увешаны книжными полками и картинами наиболее известных в Англии подражателей Сезанна, Брака и Пикассо. На полках, помимо нескольких любопытных книжечек восемнадцатого столетия (ибо порнография не имеет возраста), стояли только произведения ныне живущих авторов, большей частью первые издания. Я и был приглашен для того, чтобы подписать кое-какие собственные книги.

Народу было очень мало: из женщин — еще одна, должно быть, младшая сестра хозяек, потому что хоть она тоже была полной, рослой и энергичной, но во всем этом уступала им. Я не расслышал, как ее зовут, но она откликалась на имя Буфалз. Из мужчин, кроме меня, был Питер Мелроуз. Это был совсем молодой человек, лет двадцати двух — двадцати трех, среднего роста, но с нескладной фигурой, из-за чего он казался квадратным. У него была красноватая

кожа, слишком туго обтягивавшая лицо, довольно большой семитский нос, хоть Мелроуз и не был евреем, и тревожные зеленые глаза под кустистыми бровями. В каштановых, коротко подстриженных волосах виднелась перхоть. На нем была коричневая норфолкская куртка и серые фланелевые брюки — так одеваются студенты художественных школ, шатающиеся с непокрытой головой по Кингз-роуд в Челси. Малоприятный молодой человек. Манеры его также не отличались привлекательностью. Он был заядлым спорщиком, самоуверенным и нетерпимым к чужому мнению. Он искренне презирал своих собратьев по перу — писателей и высказывался о них весьма энергично. Удовлетворение, которое я получал от его бойких наскоков на авторитеты — сам я считал, что он впадает в крайность, но из осторожности ему не перечил, — портила лишь уверенность в том, что, не успею я выйти за порог, он точно так же расправится и с моей собственной репутацией. Он умел говорить. Он был занятен и временами остроумен. Я бы смеялся над его остротами еще охотнее, если бы эти три дамы не реагировали на них слишком уж бурно. Они к месту и не к месту хохотали во все горло над каждым его словом. Он говорил немало глупостей, потому что болтал без умолку, но сказал также и кое-что умное. У него был свой взгляд на мир, — не устоявшийся и не столь оригинальный, как ему казалось, но полный искренности. Более всего удивляла его страстная, всесокрушающая жизнеспособность, которая, словно жаркое пламя, сжигала его, прорываясь с нестерпимой яростью. Это пламя бросало отблеск на всех окружающих. В Мелроузе, кроме удивительной его жизнеспособности, было что-то, и, возвращаясь домой, я не без любопытства размышлял о том, что из него выйдет. Трудно сказать, был ли у него талант (так много юнцов могут написать толковый роман — это еще ничего не значит), но мне почудилось, будто по человеческим качествам Мелроуз несколько отличается от других. Он был из тех, которые в тридцать лет, когда время смягчает резкость их характера и жизненный опыт подводит их к выводу, что они не так умны, как думали раньше, вдруг превращаются в интересных и приятных людей. Но я не рассчитывал встретиться с ним когда-нибудь еще.

Поэтому я удивился, получив несколько дней спустя его роман с чрезвычайно лестным посвящением. Я прочитал роман. Он был явно автобиографическим. Действие происходило в маленьком городке в Сассексе, действующие лица принадлежали к высшим слоям буржуазии и лезли из кожи вон, лишь бы создать у других впечатление, что их доходы больше, чем есть на самом деле. Юмор у Мелроуза был довольно грубый и пошловатый. Он меня раздражал, так как в основном это были насмешки над людьми за то, что они стары и бедны. Питер Мелроуз не знал, каково приходилось этим несчастным, не знал, что усилия, необходимые, чтоб сражаться с нищетой, заслуживают скорее симпатии, нежели осмеяния. Но в этом романе были описания местечек, мелкие зарисовки и изображения сельской жизни, сделанные великолепно. Они говорили о присущей автору тонкости и ощущении духовной красоты материальных предметов. Книга была написана легко, без аффектации, автор хорошо ощущал звучание слова. Но что делало ее особенно примечательной, что, по моему мнению, и привлекло внимание публики, так это страсть, которой была пронизана любовная история, лежавшая в основе ее сюжета. Сюжет этот, в соответствии с современной манерой, был довольно необработанным, и роман, опять-таки в соответствии с современной манерой, заканчивался туманно, без какого бы то ни было определенного итога, так что под конец все оказалось в том же положении, что и в начале; но вам запоминался рассказ о юной любви, романтической и тем не менее чувственной, описанной так живо и глубоко, что у вас спирало дыхание. Она трепетала на книжных страницах, как пульс жизни. Не осталось ни одного потаенного уголка. Все было нелепо, неприлично и прекрасно, словно силы природы. Конечно, это была настоящая страсть. Ничто в мире больше не может так волновать и внушать такой благоговейный трепет.

Я написал Питеру Мелроузу все, что думал о его книге, а потом предложил позавтракать вместе. На следующий день он мне позвонил, и мы условились о времени.

Когда в ресторане мы сели за столик друг против друга, я с удивлением обнаружил, что он робеет. Я предложил ему коктейль. Он говорил довольно бойко, но я заметил, что он не в своей тарелке. У меня создалось впечатление, что его самоуверенность была позой, призванной скрыть, быть может, и от самого себя, собственную робость, которая мучила его. Манеры у него были резкие и неловкие. Он мог сказать грубость, а потом засмеяться нервным смешком, чтобы скрыть свое смущение. Хоть он и напускал на себя браваду, но сам все время жаждал, чтобы вы его приободряли. Раздражая вас высказываниями, которые, по его мнению, могли быть неприятны, он пытался заставить вас признать, хотя бы молчаливо, что он так хорош, каким сам себе кажется. Он стремился презреть мнение своих товарищей, ничего важнее этого для него не было. Я счел его довольно неприятным молодым человеком, но ничего не имел против него. Вполне естественно, что умные молодые люди довольно неприятны. Они отдают себе отчет в собственных талантах, но не знают, где и как их применить. Они сердиты на мир за то, что тот не воздает должного их достоинствам. У них есть что дать миру, но ни одна рука не протягивается, чтобы взять это что-то. Они с нетерпением ждут славы, на которую смотрят как на должное. Нет, я ничего не имею против неприятных молодых людей; вот когда они обаятельны, тут я начинаю держать ухо востро.